Лиса в курятнике - Демина Карина. Страница 20
И обычай.
И стало быть, конкурс будет куда интересней, нежели Лизавета предполагала.
— А она…
Авдотья рученькой махнула.
— Тихая она, блаженная… матушка ейная не из наших… ну, не из людского племени…
Вот это и вовсе неожиданно.
— Тятенька сказывал, что случилась с его приятелем беда, только не сказывал какая… то ли заблудился, то ли волки сожрали… не до конца, — уточнила Авдотья, поняв, сколь нелепо звучит история. — Главное, что он бы не выбрался, когда б не дева лебяжья. Полюбил он ее крепко, в жены взял… правда, только по их обычаю. Небось ихнему народу в церкву путь заказан… только странно… императрица-то ходит.
— Императрица?
Авдотья посмурнела, огляделась и шепотком произнесла:
— Она тоже, бают, не совсем чтоб человек… может, полукровка какая… но лучше об том помалкивать. А то ж…
Лизавета кивнула: и вправду, об императрице помалкивать оно как-то правильней будет. А вот к княжне юной, застывшей у окна, она приглядится.
— Не, Снежка не злая и не подлая. Она иная просто… к нам когда гостевать приезжали, я ее в сад выведу, она сядет перед цветочком каким, вперится взглядом и сидит, сидит… Спросишь: чего? Она и скажет, мол, смотрит, как растет… наши-то ее чурались, обижали… пока я одну дуру языкастую за косы не оттаскала. Небось от сплетен вреда куда больше, чем от Снежечки… правда, в последние годы тятька ейный крепко прихворнул, вот и не заезжали… и выросла… я к ней подошла, думала, хоть с кем поговорить будет, а она только глянула и отвернулась.
Асинья, на старом языке, который преподавали исключительно факультативно, но Лизавета записалась, уж больно красив он был, да и в деле нужен, — значит Снежная. И вправду, Снежная.
Белоснежная.
Кожа аж светится, волосы искрятся. И черты лица неуловимо… иные? Вот Асинья руку протянула, коснулась нежно, будто опасаясь прикосновением этим разрушить что-то, видимое лишь ей, колонны и янтарь побледнел, подернулся изморозью.
Асинья же руки убрала за спину.
Оглянулась, не видит ли кто.
Видит, но…
Пока об этом писать не стоит.
— Те вон за женихами приехали… — Авдотья указала на стайку девиц, одетых в схожие, пусть и разных колеров платья. — Знаю их по пансиону… не лезь, дуры и безмозглые. Гадостей наговорят, будешь потом отплевываться — не отплюешься… вон там тоже графинюшки… из знатных, Бержана еще ничего, не горделивая, а вот сестрицы ее…
Она продолжала показывать и рассказывать, изредка поднимая крыло веера, весьма массивного, сделанного под руку ее:
— Эти князя Навойского хотят заполучить… ага, даром что худородный, зато в милости царской. Только папенька баил, что милость — дело такое, сегодня есть, а завтра нет… Но князь ничего, хитрый, вывернется…
Лизавета, подумав, согласилась: этот всенепременно вывернется.
ГЛАВА 11
Вышеупомянутый князь Димитрий Навойский пригнулся, пропуская над головой золотой кубок. Тот, пущенный мощной государевой рукой, пролетел мимо, дабы, ударившись в стену, плеснуть каплями красного вина на ковер драгоценный.
— Вон пошел, — велел устало царь батюшка и руку поднял, в которую мигом другой кубок вложили и вином наполнили до краев. — И чтоб я тебя, прохвоста, больше не видел… езжай… куда-нибудь… привези там… чего-нибудь…
В светлых глазах царя мелькнули искры да погасли. Он кубок сунул кому-то, сам будто обмяк, пожаловался:
— Ни совести, ни ума…
Князь, пользуясь моментом, тихонечко вышел и дверь притворять не стал, чтобы и те, кто в коридоре, услышали:
— Я к нему со всей душою, а он воровать вздумал…
Сонм голосов поспешил заверить его императорское величество, что подобные грехи случаются и с лучшими из людей, что уж говорить о том, в чьих жилах половина, если не больше, подлой крови… Царь слушал. Соглашался. Порой рученькой махал.
И Димитрий удалился со всей поспешностью, изволив напоследок громко дверью хлопнуть, чтоб ни у кого не осталось сомнений в обиде его, бестолкового, на благодетеля.
Чуть позже в конюшне оседлали черного жеребца эльзарской породы — пусть ему изрядно не хватало изящества, зато был Прохвост вынослив и, что немаловажно, умен. Еще несколько бездельников стали свидетелями скандала, учиненного князем старшему конюшему.
Нашлись и те, кто видел, как впавший в немилость — новости по дворцу разносились, что пламя по сухому лесу, — охаживал плеткою коня, который летел по аллее.
И те, кто едва ль не до ворот проводил.
Правда, позже показания разошлись.
Одни уверяли, что князь повернул на север, стало быть, отправили его в Архбельск, ладить отношения с северянами, которые в последние годы сделались холодны и надменны, не иначе пакость затевали. Другие, напротив, клялись, будто направили его на южные границы, где всегда было неспокойно, и следовательно, скорого возвращения ждать не стоит. Третьи настаивали, что князь отправился к ляшской границе, не иначе как родину продавать по сходной цене, правда, сами же, смущаясь, добавляли, что от ляхов ее ждать не стоит. На редкость скаредный это народец.
В общем-то правы были все.
Вороных жеребцов эльзарской породы было не так уж мало, а отыскать человека, сходного с князем фигурой, да обрядить его в одежу нужную — и того проще. Главное, князь уехал. А во дворце царском появился еще один писарь, человечек обличья невзрачного и натуры, как водится, преподловатой. Отчего-то подобная напасть частенько с писарями случалась.
Как бы то ни было, но внимания на него особого не обратили.
И с чего бы?
Писарь как писарь. В шинельке серой, прескромного вида, правда, лацканы слегка лоснятся, а на локтях пузыри уже наметились.
Рубашечка форменная серовата.
Манжеты в россыпи мелких чернильных пятнышек. Но кому их разглядывать надобно? Да и сам собою человечек нехорош. Невысок, сутуловат. Горбиться имеет привычку дурную, будто лежат на плечах его заботы немалые. Потому и лицом скучен.
Весь в мыслях, в делах.
Суетлив.
Дерган.
То носом хрящеватым поведет. То ущипнет себя за щеку, будто проверяя, на месте ли она. То за губенку отвислую тронет, то за бородку дернет. А та какого-то неприятного пегого цвета, торчит козликом. Волосенки же гладенькие, прилизанные, на пробор зачесаны, только проглядывает сквозь прядки лысина. И вот глядишь на такого и не понимаешь, сколько лет ему. Впрочем, глаза у писаря яркие, любопытные, да зная эту особенность их, Димитрушка очечками обзавелся, причем вида препоганейшего — в толстой роговой оправе, с дужкою левой, кожаным шнурочком перемотанной. Очки на лице не удерживались, то сползая к кончику носа, то перекашиваясь.
Он их и поправлял.
Губами шлепал.
Норовил прижать кожаный портфельчик к боку, да тот, поганец, выскальзывал… в общем, был человечек в меру обыкновенен для дворца, а потому если кому и случалось задержаться на нем взглядом, то ненадолго.
— Ходют… ходют… — ворчал Димитрушка, кляня себя за излишнюю фантазию. Нет, обличье было удачным, вон Вязельские, старинные приятели, из тех, которые только и ждут момента подходящего удавочку на шею накинуть, прошли и не заметили. Но с очками явный перебор. Тяжеленные. Неудобные. Да и стекла пусть и простые, но все одно туманят. Идешь, спотыкаешься…
Он прислонился к стеночке, пропуская юную графиню Мильтюхову, которую ныне сопровождал молоденький корнет. Из дворцовых бездельников, третий сын, кажется, а потому единственной его перспективой жизненной была удачная женитьба. Ну или карьера военная, к которой Нурский не слишком тяготел, предпочитая проводить время в кабаках. Магом он был средним, умом не отличался… как и Мильтюхова красотой. Зато у папеньки ее пара солеварен имелась и небольшая смолокуренка, дававшая доход стабильный, не говоря уже о землях…
Корнет что-то говорил.
Графинюшка краснела и лепетала в ответ.
Может, в этом и замысел высший императрицын? Переженить всех? Но чего ради?
Димитрушка поспешил дальше. До обеденного времени оставалось едва ль четверть часу, ему же предстояло добраться до залы первым, занять удобное место, такое, которое и по чину, и наблюдать не мешает.