Джинны пятой стихии - Лукин Евгений. Страница 6
Приглядываясь, Влас обошёл толпу. Ни Аверкия Прокловича, ни Пелагеи Кирилловны высмотреть не удалось, зато на глаза попался один из тех двоих аборигенов, что первыми встретились ему в Понерополе, а именно пожилой инвалид в мятых летних брюках и рубашке навыпуск.
Влас глядел и пытался мысленно влезть в его шкуру – там, на автовокзале, возле полосатого штыря с грозной табличкой. Не поднимешь оброненное – смотрящие засекут. А поднимешь – изволь делиться с государством, да и не известно ещё, что окажется больше: неправедная прибыль или сам налог со всякими там издержками… Кроме того, бумажник и впрямь могли не обронить, а именно подбросить…
Ничего себе свобода! Шаг влево, шаг вправо – стреляю! Не можешь быть свободным – научим, не хочешь – заставим…
В следующий миг Власа обдало со спины ознобом – прозрел интурист: такое впечатление, что на площади собрались одни калеки – у каждого отсутствовала правая рука. И как прикажете это понимать? Очкарик сказал: правдолюбки… Иными словами, те, кто любит правду… А за пропаганду правды и добра… Господи! Неужели вот так?!
Тогда почему Арина на его вопрос о мере ответственности легкомысленно отмахнулась: дескать, никого… никогда… ни за что… Врала?
И вот ещё что озадачивало: вроде бы митинг протеста, а физиономии у всех скорее праздничные. Собравшиеся возбуждённо шушукались, словно бы предвидя нечто забавное.
Со стороны переулка к Власу приближалась девушка, издали похожая на колобок, в расстёгнутой серой куртке и с крохотным автоматиком. Приблизившись, она скорее напомнила валун диаметром чуть меньше человеческого роста.
– Опоздал, правдолюбок? – с пониманием спросила смотрящая. – Ну теперь к микрофону не прорвёшься. Раньше надо было приходить…
А у самой в глазах светилось радостное: «А-а… вот кому я сейчас амуницию сдам…» – Скажите… – сипло взмолился Влас. – А почему они все безрукие? – Ух ты! – восхитилась она. – Из-за границы, что ль? Влас признался, что из-за границы.
– А как насчёт того, чтобы натурализоваться? – игриво осведомилась грандиозная дева. – У нас тут прикольно… – Н-нет… – выдавил он. – Я на один день сюда… Вечером обратно… – Жаль, – искренне огорчилась она. – И я, главное, не замужем! Жаль… Откуда-то взялась ещё одна салочка – только поменьше, постройнее.
– Гля-а! – засмеялась она. – Люська инлоха подцепила! Ну на минуту оставить нельзя… Слышь, ты ей не верь! Окрутит – горя знать не будет. А я-то – иззавидуюсь… – Почему они все безрукие? – с отчаянием повторил Влас. – Почему все? – удивилась подошедшая. – А правдолюбки? – Где?
– Да их просто не видно отсюда, – объяснила она. – Возле Фили кучкуются, у микрофона. А пострадальцы как раз митинг срывать пришли…
Они стояли неподалёку от динамика, и речь того, кто рыдал в микрофон, звучала поотчётливее.
– …Сила правды… – удалось расслышать Власу, – …власть закона… торжество справедливости…
– Почему вы их не трогаете? – вырвалось у него.
– За что?
– Н-ну… за пропаганду… правды и добра…
Грандиозная дева пренебрежительно скривила рот и махнула свободной от автоматика рукой.
– Да врут всё… За что их трогать?
Кстати, автомат был как автомат, а автоматиком казался лишь в связи с огромными размерами придерживавшей его длани.
– Кто за то, чтобы законность и порядок к нам вернулись… – Незримый оратор повысил голос.
Толпа зашевелилась – все торопливо отстёгивали протезы.
– …Поднимите руки!
И над бесчисленными головами взмыли бесчисленные культи. Лишь вдали возле бронзового шлема Фили скудно произросла рощица неповреждённых рук. Секундная пауза – и всё потонуло в хохоте, визге и свисте.
Площадь колыхнулась и померкла.
К тому времени, когда Власа привели в чувство, митинг был уже сорван: однорукие пострадальцы разошлись, у подножия бронзового Фили хмурые правдолюбки сматывали провода и разбирали трибунку, по розовато-серой брусчатке шаркали мётлы. Сам Влас полусидел-полулежал в плетёном креслице под матерчатым навесом летнего кафе, а пудовая ладошка смотрящей бережно похлопывала по щекам. – Вроде очнулся… – услышал он. – Что ж вы все слабонервные такие?..
Слабонервным Влас не был. Видимо, сказались похмелье, недосып, многочисленные потрясения вчерашнего вечера и сегодняшнего утра, а жуткий лес воздетых культяпок явился лишь последней каплей. Теперь ко всему перечисленному добавился ещё и жгучий стыд.
– Дай ему выпить чего-нибудь! – предложила вторая салочка – та, что поменьше и постройней. В пострадавшего влили рюмку чего-то крепкого. – Спасибо… – просипел он, принимая более или менее достойную позу. – Может, в больничку?
– Нет… – Влас резко выдохнул, тряхнул головой. Последнее он сделал зря: опустевшая площадь дрогнула, но, слава богу, не расплылась – вновь обрела чёткость. – Что это было? – Митинг. – Да я понимаю, что митинг…
Грандиозная дева с сомнением потрогала плетёное креслице и, решившись, осторожно присела напротив. Напарница её, видя такое дело, тоже отодвинула кресло и плюхнулась третьей. Оба автомата со стуком легли на круглый стол. – Значит, так… – сказала грандиозная. – Для тех, кто не в курсе. Лет двадцать назад, когда область распалась, к власти у нас пришли правдолюбки…
– Кто они?
– Партия высшей справедливости. Обещали криминал уничтожить, коррупцию… Калёным железом выжечь. Ну и купился народ! Особенно понравилось, что за воровство будут руки рубить…
Вот оно что! Влас украдкой оглядел кафе. Свободных столиков не наблюдалось – за каждым сидело примерно по четыре понеропольца: все пожилые и все с протезами. Надо полагать, праздновали срыв митинга. На Власа поглядывали с любопытством…
– Короче, года не прошло – скинули козлов! – ликующе вместила весь рассказ в одну фразу вторая салочка.
– А теперь они, значит, снова?.. – окончательно прозревая, проговорил Влас. – В смысле – голову подымают…
Как выяснилось, к разговору их внимательно прислушивались.
– Да нет же! – вмешались с соседнего столика. – Тех правдолюбков мы ещё во время переворота поушибали. Это уже нынешнее поколение с ума сходит… – метнул взгляд на девушек, крякнул, поправился: – Н-ну… не все, конечно… Так а что с них взять? Они ж ничего этого не видели…
– Вы его, красавицы, – посоветовал кто-то, – к памятнику жертвам справедливости сводите. Оч-чень, знаете ли, впечатляет…
– Щаз всё бросим и сводим! – огрызнулась грандиозная. – Мы ж салочки!
– Ну так из нас кого-нибудь осаль и своди… Делов-то!
– Ага! Пострадальцев осаливать! Додумался…
Спор грозил перерасти в перепалку, когда под матерчатый навес ворвался взъерошенный озирающийся Раздрай.
– Вот вы где! – вскричал он, найдя глазами Власа. – А мы там с Пелагеей Кирилловной с ума сходим! Пропал человек…
Памятник жертвам справедливости и впрямь впечатлял: что-то вроде облицованного чёрной плиткой прямоугольного надгробия, из которого вздымались белые мраморные руки с выразительно скрюченными или, напротив, растопыренными пальцами. Влас попробовал сосчитать изваянные конечности – и сбился. Примерно столько же, сколько было воздето правдолюбками на митинге возле бронзового Фили. Во всяком случае, не больше.
«В борьбе с обезумевшим беспощадным добром, – гласила надпись на светлой табличке, – положили вы их на плаху». – Только правые рубили? – хрипло спросил Влас. – И только за кражу?
– В основном правые, – подтвердил Раздрай. – А вот что касается кражи… Нет. Разумеется, не только за кражу… За всё. Просто большинство правонарушений, сами понимаете, совершается рабочей, то есть правой, рукой… – Старческое личико внезапно выразило злорадство. – А со мной они промахнулись, – сообщил он как бы по секрету. – Я-то – левша, а они по привычке – правую…
– То есть… – Влас даже скривился от сочувствия. – Ваша тоже тут… захоронена?.. – Нет, что вы! Ничего тут не захоронено. Это не более чем мемориал… – Пелагея Кирилловна! – послышался женский возглас, и все трое обернулись. К памятнику спешила сильно взволнованная дама. – Пелагея Кирилловна! Как хорошо, что я вас встретила! Собиралась уже в школу идти выяснять… Что там мой Стёпа?