Звонница(Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович. Страница 21

Фрау Штоф объясняла мужу:

— Вероятно, чтобы забыть прошлое, Фридрих читает не немецких и русских классиков, а французских сочинителей.

— Что ж? Пусть читает, — разводил руками супруг. — Лучше хороших книг и полезной работы для восстановления сил еще ничего на свете не придумано.

Вечерами Фридрих рассказывал родителям и жене о прочитанном. Оказывается, на острове Джерсее французы воздвигли Гюго памятник. Ежегодно самая красивая девушка острова возлагала к подножию памятника ветви омелы, приносящей умершим долгую память.

За семейным покоем стали забываться фронт, кайзер, идеи Бисмарка, но не забывались оставшиеся навсегда в чужих землях друзья. В августе у молодой четы Штоф родился мальчик, которого назвали Штефаном.

Через год Фридрих поступил в университет. Он выучился и стал архитектором. Уехав с Мартой в Гамбург, спроектировал несколько домов, заметно украсивших город. В семье родилось еще двое детей. Фридрих не мог нарадоваться жизни, тиская по вечерам малышей и катаясь с ними по полу просторной детской комнаты. Он даже забыл, что последнее медицинское освидетельствование признало его годным к воинской службе. Нет! Больше никаких войн! Семья превыше всего.

Тридцатые годы с поджогами рейхстага, постоянно марширующими колоннами юнцов, погромами домов инакомыслящих архитектор Штоф воспринимал как временное явление, ворвавшееся в скучный и однообразный мир немцев. Ничего вечного не бывает. Пожалуй, бессмертна только литература. В добавление к произведениям Гюго были прочитаны труды Флобера, Дюма, Стендаля. Книги Бальзака Фридриху не понравились чванливостью и излишней утонченностью. Странно, своим содержанием они напоминали идеи Бисмарка. За красивой формой изложения скрывались многозначительные выводы. К чему иные приводят, Фридрих не забыл.

Время от времени он вспоминал русского солдата, шептал в ночной тишине молитву за него, а днем, окруженный счастливыми домочадцами, смотрел на них как на тот великий подарок, что получил от русского в марте далекого шестнадцатого года. Интересно, остался ли в живых русский и вспоминал ли его, Фридриха?

Глава 4

Новая война с Германией свалилась как снег на голову. В 1941 году Михаила Громова, продолжавшего служить старшим механиком на пароходе, опять забирали в действующую армию. И снова забирали в августе, только в конце месяца. Строем зашагали по улице новобранцы, в заплечных мешках у которых лежали насушенные дома сухари. Шли в сторону Пермского железнодорожного вокзала.

На привокзальной площади Нина растерянными глазами смотрела в грустное лицо мужа.

— Миленький, да куда тебя-то на старости лет? Ми-и-ша, — слова ее рвал глухой надрывный всхлип.

— Ну-ну, будет тебе. Вернусь, куда денусь, — успокаивал Громов жену. — Месяца через два-три соберемся за домашним столом. И Володька приедет, и Тимошка. Ты жди, ребят младших береги.

Пытаясь уйти от грустных размышлений, добавил:

— Очки свои я на комоде оставил, прибери их подальше.

Жена кивнула, но шею мужа не отпустила. Стоявшие рядом сыновья вцепились в папкины руки. Михаил, будто повязанный нитями прощальных вздохов, переминался, ответно вздыхал. Со ступеней вокзала какой-то военный прокричал о построении, и вся площадь пришла в движение. С трудом разжав руки жены, Громов шершавыми губами коснулся ее щеки, поцеловал сыновей, как-то резко махнув рукой, отправился в общий строй.

Простившись с родными, он с грустью окунулся в воспоминания многолетней давности. Вот так же тогда, в пятнадцатом году, шелестело листвой зеленое прикамское лето. Похоже стучали колеса по старому мосту над широкой рекой. Наверно, тот же самый паровоз чадил сейчас над Камой, везя уральцев на фронт.

«Как много в жизни повторов! — думал пермский речник, свесив ноги с деревянных полатей, настеленных в теплушке. — Даст Бог, вернусь живым…»

Ехали на войну по времени на этот раз меньше. Прошло всего четыре дня, а их уже высаживали где-то у Смоленска. Чтобы одеть в солдатское, понадобилось полдня, а чтобы дать необходимые навыки воевать, предполагался месяц.

Красноармеец Громов снова побежал со штыком наперевес на набитый сеном тюфяк; колол по команде острием, бил прикладом. Война вовсю грохотала, но ее лемеха еще не переворачивали здешние плодородные земли. Через неделю Громову с его товарищами выдали по пригоршне промасленных патронов, бросив в пилотки.

— Прибрать! — приказал молодой веселый командир взвода. — Больше патронов не будет. Станем учиться стрелять, не заряжая винтовки. А патроны могут пригодиться в любой момент.

Обещанных касок не выдали. Что еще хуже, не дали табаку. В землянке за разговорами с товарищами пермяк узнал: многих позабирали прямо с колхозных полей, от станков заводских цехов. Прощались с родней за считаные часы. Повилась перед ними совсем другая дорога, а прежняя жизнь казалась сном, повторяющимся в воспоминаниях дорогими лицами, желтыми хлебами и стираным бельем, сохнувшим у родных бань. Сосед Мелентий, земляк, призванный из Очёрского района, высказал обиду: его, тракториста, пообещали отправить учиться на танкиста, очутился же в пехоте. Но больше Мелентий переживал по поводу того, что не было из дома писем. Во время отъезда от районного военкомата бабы побежали за машиной, а его жена отстала. Не случилось ли с нею чего? Другой сосед — Василий, совсем молоденький парнишка, призванный из Иркутска, — тревожился:

— Не смогу я стрелять в живого человека, хоть тот и немец.

— Зато у фрица рука не дрогнет, — рассудительно отвечал Мелентий.

После общих фраз замолкали. Каждого тяготило гнетущее чувство неизвестности, неопределенности. Солдаты, скучая по дому, маялись от недосказанных при прощании слов, доставали пустые кисеты. Табак в них закончился на первой неделе службы, но люди мяли их, нюхали саму ткань, пахнувшую махоркой. Все ждали отправки на передовую, а та приближалась сама ночными всполохами, налетами «лаптежников» и прибывающими ранеными.

Война дымилась рядом, но никто даже не подозревал, до какой степени рядом.

Не успела вновь сформированная солдатская колонна двинуться на запад, как случилось наступление немцев. Фашистское командование своих берегло, поэтому немецкая артиллерия перелопатила все стрельбище учебного полигона, враз ставшее передовой линией советских войск. Чуть погодя в небе закружил «разведчик». После него стихло. Взводные быстро провели перекличку. Вроде бы никого пока не зацепило.

Мелентий, сидевший в окопе рядом с Громовым, вдруг прижал палец к губам и настороженно вытянул шею:

— Ну-ка, тихо. Будто трактора по весне пашут, слышишь?

Ничего Михаил не слышал. Со слухом у него, имевшего дело с пароходным шумом, вообще случались проблемы. После артподготовки немцев стало совсем худо, в ушах стоял нескончаемый гул. Но вскоре под ногами почувствовалось подрагивание земли, а за желтой рощицей что-то и впрямь заурчало, заскрежетало. Красноармейцы увидели выползающие на поле танки, мелькавших за ними фашистов. Лязгающие железом серые коробки принялись колотить прямой наводкой, и от разрывов густая пыль с копотью поднялась завесой, заволокла окопы, набиваясь обороняющимся в глаза и уши. Стрельба из серых танков с крестами велась столь плотная, что редкие выстрелы русских трехлинеек были почти не слышны.

Громов достреливал последние патроны, когда взрыв снаряда накрыл весь окоп, где находились он, Мелентий и Василий. Ударной волной старого механика подбросило вверх, а потом ударило о землю с такой силой, что он потерял сознание.

Очнулся Михаил среди остатков былого укрепления. Угарный дым щекотал нос. Сизого цвета волны стелились по дну развороченного окопа. На краю его стояли немцы, внимательно рассматривая тех, кто лежал у них под ногами. Дулом автомата один из фашистов дал знак встать. Несмотря на слабость и боль в затылке, пришлось подчиниться. Сухая очередь по лежавшим рядом товарищам говорила сама за себя. Сжимая в кулаках землю, Громов встал на четвереньки, потом поднялся на ноги. Увидел неподвижного Мелентия. Спиной прислонился к стене окопа мертвый Василий. «Эх, — мелькнула мысль, — стрелять боялся».