Сказания Фелидии. Воины павшего феникса (СИ) - Маркелова Марина. Страница 15

— А ты ждешь, не дождешься, когда я умру, — неприятно ухмыльнулся Данасий.

— Да как ты можешь так говорить?!

— Ладно, не ори. Если хочешь, чтобы я умер с легким сердцем, обещай мне, прямо здесь, прямо сейчас, — голос Данасия вдруг стал походить на лай охрипшей собаки. — После моей смерти неси свою службу так же исправно, как нес ее раньше…

И поперхнулся, не успев договорить. Таланий отшатнулся, кровь отхлынула от его румяных щек, оставив лишь бледные следы.

— Об этом бы ты мог и не просить, — тихо проронил он.

Но Данасий его уже не слышал. К горлу подкатило удушье, сдавило ветхие легкие. Слабое тело главы вдруг напряглось, задрожало, глаза выпучились, губы посинели, приоткрылись и через черную щель выдавился страшный сип. Через секунду он уже захлебывался в кашле.

Тогда Таланий впервые за многие годы почувствовал холодное прикосновение ужаса. Не помня себя, он схватил старика за трясущиеся плечи, приподнял и увидел, как во рту отца пенится кровь. Багровые пузыри лопались, не успев разбухнуть, превращались в тоненькие красные струйки, стекающие по морщинистым щекам.

— Отец! — что есть сил, закричал Таланий, но ничего не услышал в ответ.

Страх его оглушил, он же и спутал сознание. Таланий не отдавал себе отчета в том, что делает, все его движения совершались как-то сами по себе, были резкими, быстрыми, безумными.

Он развернул Данасия лицом вниз, рванул белоснежную простынь и прижал ее к окровавленным губам отца. Держал его бьющееся тело одной рукой, перехватив под грудью, а другой дотянулся до позолоченного шнура, и дернул несколько раз. Надрывный звон, возвещавший беду, рванулся прочь из комнаты.

Таланий чувствовал только, как мокнет простыня в его руках и как пытается вырваться немощное тело из сдерживающих его объятий. Он не понял, кто вдруг схватил его и оторвал от Данасия, отшвырнул, как старую игрушку, в сторону. Таланий не упал, он лишь попятился, отшатнулся в угол комнаты и только там несколько очнулся.

Он увидел двоих — слугу и лекаря. Паурун теперь схватил голову Данасия, а лекарь выхватил из своего чемоданчика какой-то пузырек, торопливо вырвал зубами пробку из горлышка и влил содержимое в рот Главе.

По комнате расползся едкий запах. Голова Талания закружилась еще сильнее и, медленно, чтобы не упасть, он пошел из комнаты, опираясь о стену.

Испуг отступил так же быстро, как и ворвался в его чувства. Когда Таланий вернулся в большой зал и сел на скамью, он смог понять, что в голове, как колокол бьются слова его отца. Голос Данасия сделался более низким и гулким, но ничего кроме него Таланий не слышал. А затем поднялся, пошел прочь из дворца. Оставаться в зале больше не имело смысла — к Данасию его еще раз никто не пустил бы.

Эпизод 3

Данасий не умер. Во время проглоченное лекарство погасило красную пену и вернуло старику возможность дышать. Паурун заботливо уложил Главу Совета удобнее, сменил испачканное в крови белье и поправил подушки. Данасий был в сознании, его впалая грудь ходила ходуном — после удушья старик никак не мог надышаться, слабость и немощь парализовали тело, а сам он походил на большую, безвольную тряпичную куклу.

Придворный лекарь Ласан долго выслушивал что-то в груди Данасия, потом оторвался от нее, молча собрал инструменты и лекарства, взглянул на Пауруна и безнадежно покачал головой.

— Сколько? — напряженно спросил слуга.

— В лучшем случае сутки, — сухо ответил Ласан, — если приступы не возобновятся. Но я ничего не обещаю.

Паурун заботливо укрыл своего повелителя теплым одеялом, наивно надеясь, что тепло подарит Данасию лишние часы жизни. В глазах юноши стояли слезы. Данасий успокоился, дыхание его замедлилось и стало ровным, мышцы расслабились. Паурун осторожно выпрямился, стараясь его не беспокоить. Но не вышло.

Как змея, долго выжидавшая свою жертву, рука Данасия взметнулась вверх, резко, быстро, внезапно, схватила предплечье Пауруна и стиснула с неожиданной для старика силой. Костлявые пальцы вонзились в молодую кожу не хуже когтей.

— Где мои перо и бумага?! — пробулькал его голос.

— Мой повелитель, — испуганно залепетал слуга, тщетно стараясь выбраться, — вам только стало лучше. Вам нельзя волноваться.

— Лучше?! Волноваться?! — Данасий грозно приподнялся. — Ты что, не слышал?! Мне жить пару часов осталось, а ты тут со своим волнением… Твари малодушные. Пусть жадностью своей захлебнуться. Ничего не получат! Всех подавлю! Они рта раскрыть больше не посмеют! Живо, Паурун, чтоб через две минуты у меня было все необходимое!

И разжал свои пальцы. Паурун отскочил и испуганно потоптался у двери мгновение, а затем бросился вон.

Жизнь, переполненная страстями, медленно покидала дряхлое тело Данасия. Когда Паурун убежал, он прикрыл глаза. И привиделась одна из творений Аталии, богиня смерти Нура. Хмурая, безрадостная, она брала за руку душу покойного и уводила в зал суда, где Зата и Аталия решали его судьбу. Нура была одета в темное платье, расшитое драгоценными камнями, ее шею и запястья обвивали ожерелья и браслеты из острых костей, на голове красовался убор из черепа хищного зверя, сдерживающий лавину ярко-рыжих волос. Она вышагивала из мрака, не спеша и уверенно, как дикая кошка, безжалостная, но прекрасная. Глаза ее блистали, но пропитанные холодом и ненавистью, больше пугали, чем восхищали. Нура была немой, но от шагов ее вздрагивали и гремели массивные украшения, страшные птицы, ее питомцы, вылетали из-за спины Богини и надрывно плакали над умершим. Эти печальные звуки и еще холодная длань Нуры — вот что переводило человека из мира жизни в мир смерти.

Но страх неизвестности длился лишь до суда, а потом, оправданный той, что его породила, Затой или Аталией, умерший уходил в мир небесной сказки, до тех пор, пока его создательница снова не творила его душе тело и не дарила новую жизнь. Но если богини не прощали ошибок… Об этом Глава не думал. Он прожил жизнь, послушный Великим Законам, так с чего бы ему бояться гнева Богинь и Великого Совета.

Данасий уже видел протянутую к нему из мрака белую руку, но вдруг звонкий голос Пауруна разбил предсмертный мираж. Старик очнулся, поднял голову, взглянул, прищурившись, на слугу. Паурун стоял у постели своего повелителя, держал в руках круглый поднос с пузырьком чернил, пером и двумя листами желтой, свернутой в свитки, бумаги.

— Вот все, что вы просили, — пролепетал он.

— Отлично, — промолвил Данасий, уже с трудом, слова давили грудь и порождали жгучую боль, — а теперь, пока я пишу, принеси воск. Печати мне, чем, по-твоему, ставить?

— Слушаюсь, мой повелитель, — и снова Паурун убежал прочь.

Ласан, остававшийся возле владыки, помог Данасию сесть, устроил на его тощих коленях поднос и развернул бумагу. Паурун как угадал — Данасий написал два письма. Глава Совета еле-еле водил пером: пальцы его ослабли, превращая красивый почерк в кривые закорючки, в которых с трудом угадывались буквы. Несколько раз с острого кончика пера срывались черные капли, шлепались на поверхность бумаги, и тут же впитывались, навечно оставаясь в ней чернильными звездами. Данасий никогда не позволял себе неряшливого письма, но теперь, когда он не знал, сколько осталось времени, ему было не до аккуратности.

Красный, обжигающий воск капнул кровавой слезой, прижатый печаткой, скрепил концы бечевки, плотно затянувшей послание. Паурун забрал свитки, бережно спрятал их на груди и, по приказу Данасия, унес их к Кайзалу. Ласан хотел остаться, но Данасий вяло махнул рукой на все его заботы.

— Иди, — попросил он, — один хочу побыть. Устал.

Силы оставили, но не от долгого писания. Когда была поставлена последняя точка, Данасий вдруг понял, как ему надоело все: думать, решать, беспокоиться, и тащить бесконечно долго, тянуть на собственной, уже надорвавшейся, больной спине всю страну. Он вдруг ощутил, как медленно сползает с него бремя ответственности.

Так жалко было отпускать власть, а вот отпустил, и не чувствовал теперь ничего, кроме облегчения. Душа его проснулась, встрепенулась, взмахнула крыльями, чего не смогла сделать прежде, стесненная запретами и ограничениями.