Страницы жизни Трубникова(Повесть) - Нагибин Юрий Маркович. Страница 12

Тонкие восковистые ноздри старика зашевелились, но он опять смолчал.

Тарантас остановился с краю поля, возделанного под овес. За полем начинался дремучий Гостиловский бор, от него могуче, одуряюще несло сладким гниением и крепким соком молодой жизни.

Сошли с тарантаса, дед ковырнул лаптем землю, поднял тяжелый влажный ком, раздавил пальцами.

— Пора овес сеять? — спросил Трубников.

Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появилось во взгляде, во всем выражении худого темного лица.

— Да уж с неделю пора было! — сказал старик, не глядя на Трубникова.

— А ты не путаешь?

Старик скользнул по Трубникову голубым взглядом, как плюнул глазами.

— Овес ранний сев любит. Кидай меня в грязь, буду князь.

Трубников крякнул от удовольствия.

— Как ты сказал?

— Не я — народ говорит, — с тем же важным в небрежным выражением уронил старик.

— До дома, до хаты! — весело крикнул Трубников.

Когда вернулись домой, — женщины все еще сидели за самоваром, — Трубников без обиняков предложил старикам остаться в колхозе.

— У нас колхоз заново слаживается. Нам позарез нужны старые хлеборобы, знатоки земли. Для совета, для научения, чтобы ни пахать, ни сеять, ни убирать, никакого дела не начинать без их веского слова. Оставайтесь у нас, дадим дом, кормовые, обзаведенье всякое, к осени корову купим. Тебя, дед, в правление введем, а Пелагея Родионовна будет греться на печи и погоду предсказывать. Чем не жизнь?

Старик молча потянул из кармана кисет с махоркой и ровно нарезанными дольками газетной бумаги, склеил длинную аккуратную цигарку, закурил.

— Зеленя у вас паршивые, — сказал он, пустив голубой вонючий столб дыма, — с овсом запозднились, лошади — одры, одно слово — беднота.

«До чего дошло: побирушка, отщепенец и тот колхозом брезгует!» — чувствуя свое нехорошо опавшее сердце, подумал Трубников.

— Беднота! Да вы от нашей бедноты кормитесь. Котомочки-то колхозным хлебом набиты. Тоже мне — дырявый миллионер!

— Мы при своем деле всегда сыти да кое-чего из имущества скопили, чистым воздухом дышим и никаких горлодеров над собой не знаем. На кой ляд нам осенью корова? А до осени мы у твоего колхозного козла сосать будем?

— У тебя что, уши дерьмом заложило? — Испуганное, предостерегающее лицо Надежды Петровны помогло Трубникову сдержаться, но голос его раскололся опасной хрипотцой. — Сказал, харчи дадим, дом дадим, барахло, что еще нужно?

— А мы не просим. — Старик задавил окурок о лавку и скинул на чистый пол. — Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас заради бога!

— Старый паразит! — сказал Трубников, Он уже овладел собой и знал, что в нужный момент остановится. — Твои сыновья за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь?! Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?

Он замолчал, услышав какой-то странный, тонкий, дрожащий звук, Пелагея Родионовна плакала, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико; мелкие, как бисер, слезы катились из-под темных очков. Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался и снова полез за кисетом. Надежда Петровна склонилась к плачущей женщине, обняла ее за плечи.

— Постыдился бы, старый человек! — сказал Трубников. — Тебе, может, в последний раз дается возможность земле послужить, кончить дни не по-собачьи, а в тепле, достатке и уважении, а ты морду воротишь? Что мы, шкуру с тебя сдерем? Будешь советчиком, только и делов.

— Несогласный я! — как-то слишком громко сказал старик. — Несогласный! — повторил он, глядя на Трубникова. — Что я, инвалид вроде тебя, али больной, али порченый, чтобы возле земли сложа руки сидеть? Совет советом, а коли нам оставаться, так уж делом дай поработать.

— В бригадиры пойдешь? — быстро и деловито спросил Трубников.

— А сдюжу? — Старик остро глянул на председателя. — Выше звеньевого не стоял.

— У нас бригада — что звено. Значит, заметано! Теперь вот что. Есть у тебя другая одежа или велишь достать?

— Полный костюм есть, полушубок и сапоги яловые, все имущество в верном месте положено.

— А велико ли имущество?

— Две постели, еще одежа всякая, занавески…

— Складень, — подсказала Пелагея Родионовна.

— Складень, самовар, патефон…

— Ты напиши кому надо, я завтра пошлю человека.

— Самому вроде вернее.

— Еще чего! А кто овес будет сеять? Будь спокоен, оборудуем в лучшем виде.

— Постой! — сказал старик, видя, что Трубников берется за фуражку. — Ответь мне: как ты нас разгадал?

Трубников рассмеялся.

— У меня на дезертиров и симулянтов верный нюх. Иной самострел через тряпочку или дощечку руку пробьет, рана чистая, незадымленная, а в глазах фальшь. Возьмешь такого стрелка в оборот — готово, признался! Все, расстрел перед строем. Желудки себе тоже портили. Нажрется белены или еще какой дряни — дизентерия. Ан нет! Ну, этих я в атаку, в первую цепь, и весь дрозд как рукой снимало… Я, как увидел вас, сразу решил: уж больно похожи, прямо со старой картины. А потом хоть ты и водил посохом, а до лужи не дотянулся, значит, должен был напрямик идти. И с индюком тоже: уж чересчур метко махнул ты палкой, прямо по клюву. Суду все ясно!

— Серьезный ты человек, Афанасьич, — с суровой приязнью сказал старик. — Ты у меня в доверии. Иначе никакой милицией не удержал бы нас. Мы, знаешь, салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, — впервые обратился он к жене.

— Как скажешь, Игнат Захарыч, — робко улыбнулась старуха, — а я согласная.

— Располагайтесь, — сказал Трубников, — хозяйка вас накормит, а я пойду насчет жилья улажу. — Он повернулся к Надежде Петровне. — Покормишь их, ступай с Прасковьей контору прибрать. Полы, окна помойте, печь протопите, чтоб тепло было…

— Они там ночевать будут?.

— Зачем ночевать — жить!

— А контора?

— Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла. Сейчас я это дело с правлением согласую.

С тем Трубников и вышел. А старики еще до заката перебрались в бывшую контору, где их ждал первый за долгие годы оседлый ночлег…

Надежда Петровна давно не видела Трубникова таким довольным, как в этот вечер. На ее глазах за короткий срок свершился целый ряд больших и малых чудес: в деревню дали электрический свет, заварилась жизнь на полях и на фермах, колхозники впервые получили небольшой денежный аванс, что ни день, грузовики доставляли в колхоз бревна, доски, кирпич. Но Трубников относился ко всему этому как к чему-то положенному и больше хмурился. А вот сегодня он сам на себя не похож: разгуливает по избе и даже напевает что-то.

И ей взгрустнулось: вдруг он бросит ее? К такому человеку прикованы все глаза, а у них пока еще бабий колхоз. Надежда Петровна любила Трубникова, ей было с ним радостно, тревожно, интересно, никогда еще не жила она с таким интересом. Она не видела, что он пожилой, усталый человек, калека, беспомощный в простой жизни…

— Еще пяток таких стариков, — неожиданно сказал Трубников, останавливаясь перед ней, — и я с землей вот так повязан!

И он крепко сжал кулак.

— Может, один агроном вернее? — улыбнулась она.

— А вот и нет! — сказал он быстро и довольно, словно она попала в самую завязь его мысли. — Прежде всего, агронома нам сейчас не дадут. А и дали б, не знаю еще, взяли бы его. Агронома надо, как жену, выбирать.

— Ну, тогда это у тебя быстро!

— Что-о?.. Нет, я с тобой по-серьезному. Ты погляди, что газеты про колхозных агрономов пишут. Один ввел небывалый севооборот, другой проделал опыт по выращиванию новых сортов пшеницы, третий еще чего-то шиворот-навыворот произвел. Колхозы не лаборатория, не площадка для экспериментов! — Он говорил уже не для Надежды Петровны. — Создайте изобилие продуктов в стране, хоть по старинке, как деды умели, а уж там мудрите!.. Конечно, будет и у нас в свое время агроном, — это уже относилось к Надежде Петровне, — а кроме — совет стариков, сивых дедов, и буду я одним ухом к науке, другим — к простому крестьянскому слову. Вот оно как, Надя, дорогая!..