Страницы жизни Трубникова(Повесть) - Нагибин Юрий Маркович. Страница 14

— Эй, Афанасьич, велел бы пива привезть, дюже жарко!

— Высотникам хмельного не положено, — отозвался Трубников. — Сковырнешься — отвечай за тебя.

— Не бойсь! А сковырнусь, бабоньки в подол поймают, — кривлялся Пучков.

Подошел Павел Маркушев, потный, радостный.

— Даем, Егор Афанасьич!

— Вижу. Точно шесть обхватов?

— Проверьте… — сказал Маркушев и мучительно покраснел.

Но Трубников понял смущение бригадира, лишь когда шагнул к стогу, вскинув левую руку и обрубок правой.

— Ну, моих тут поболе десятка будет! — Он засмеялся и, не желая длить смущения бригадира, пошел к тарантасу.

Неверное движение, как и всегда, обернулось болью. Ощущение было такое, будто он погрузил несуществующие пальцы в ости клевера, а они оказались иголками. И эти иголки не просто кололись, они впивались под ногти.

— Домой! — коротко бросил он вознице.

На этот раз боль долго не отпускала его. Трубников лег на лавку, накрывшись шинелью и считая до тысячи, чтобы уснуть и заспать боль, потом пытался читать, наконец сказал себе: это не пройдет никогда, приучайся жить с иголками под ногтями, бывает хуже. И почти сразу боль стихла.

К исходу дня стало нещадно парить. Трубников с тревогой поглядывал на небо. Оно было все таким же чистым, голубым, лишь на западе, по горизонту, дымная пелена уплотнилась, погустела и обрела смутные очертания не дождевой, а пыльной тучи. В вышине подул ветер, частыми, сильными порывами, напрягая кроны деревьев, щелкая листвой, ероша соломенные крыши. Затем спустившись, он натянул траву и погнал по улице высокие золотистые столбы пыли. Даль заворчала громом. Ветер внезапно стих. Улеглась пыль, распрямилась трава, недвижно повисли листья. Но тишина эта была ненадежной и давящей, как тишина перед атакой. Трубников распахнул окно и далеко высунулся наружу. Тяжелая пыльная туча на западе, озаренная приближающимся к ней солнцем, стала глухо-пепельно-оранжевой, а справа и слева от нее обрисовались желтоватым обводьем почти такие же голубые, как чистое небо, но без блеска, тусклые грозовые тучи, по ним бледно проскальзывали сполохи. Трубников с досадой захлопнул окно, «Сволочь гроза, хоть бы сутки повременила!»

Напротив, через улицу, пестрые курицы скотницы Прасковьи свирепо расклевывали какую-то кишку. И вдруг они разом, бросив кишку, повернулись в одну сторону, хвосты растопырило ветром, и куры дружно метнулись к воротам и поочередно юркнули в лаз. Сильный низовой ветер уложил траву и вновь заклубил пыль. В избу пахнуло холодом. Посмеркалось, трава налилась тяжелой яркой металлической синью.

Хлопнула в сенях дверь, Трубникову подумалось — от ветра, но то был Маркушев, бригадир. Глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.

— Кончили, Егор Афанасьич. — Он улыбнулся через силу.

— Правда, что ль? — недоверчиво произнес Трубников.

— Все, подчистую! Так мы ждем вас, Егор Афанасьич.

— А? Ну да! — вспомнил Трубников о свадьбе. — Стога клали в шесть обхватов?

— Как велено!

— Молодцы! — от души сказал Трубников. — Черт знает, какие молодцы, что до грозы управились!

— Да, там такое заворачивает!.. — Маркушев махнул рукой. — Ну, я побежал.

«Хороший парень, — думал Трубников по уходе бригадира. — Замечательный парень. Подарю ему свои ручные часы».

За окнами еще потемнело, а наросший ветер, уже не размениваясь на мелочи, гнул деревья, ломал сучья, мчал серые низкие тучи, ронявшие порой редкие крупные капли, тут же осушаемые пылью. Пришла Надежда Петровна, лицо темно от сенной пыли, на щеках влажные черные потеки.

— Зареченское кончили, — сказала она, предупреждая вопрос Трубникова, — а к Бутовской пустоши даже не приступали. Уж очень сено богатое, в Заречье больше восьми стогов отроду не ставили, а нынче двенадцать.

— Эх, вы! А Маркушев все подчистую добил!

— Не знаю, как это он исхитрился, — развела руками Надежда Петровна.

С силой, раз и другой, хлестнул по окнам ливень и, унесенный ветром, оставил на пыльных стеклах оспенную рябь. Ветер завыл еще неистовей, сквозь него колоколами звучал далекий гром. Стало темно, Надежда Петровна зажгла свет.

Редкий, но сильный дождевой охлест прибил пыль, можно было подумать, что ветер утих, если бы чудовищная его крепость не давила на стены избы, даже внутри ощущалось страшное, тревожное напряжение. А потом Трубников увидел, как давно не чесанный, лохматый плетень скотницы Прасковьи выпятился наружу, оторвался правым крылом от столба, лентой взмыл на воздух и рухнул на кусты соседнего двора. От старой плакучей березы, что росла против дома, неторопливо и беззвучно за воем ветра и колокольным перезвоном грома отделился огромный сухой сук, пал на землю и неуклюже повлекся по улице, оставив на стволе белую с прочернью рану.

Трубников прошел к вешалке и неловко натянул дождевик с капюшоном.

— Ты куда? — испуганно спросила Надежда Петровна.

— Сейчас вернусь.

Ветер едва не опрокинул его, он ухватился за калитку, затем, откинувшись назад, будто опершись о тугую струю ветра, зашагал по улице, свернул в проулок и, достигнув бугра на задах деревни, увидел поле. Над розоватым ковром вновь отросшего низенького клевера носились, будто ведьмины клочья волос, пучки сухого сена, вычесанные ветром из стерни. От сенной трухи воздух там был мутен, и Трубников не сразу углядел в дальнем конце луга огромный шар, с перевальцем катившийся по земле. От этого гигантского перекати-поля отделились темные клочья и тоже взмыли вверх. Трубников угадал, что это поверженный стог, лишь когда на его глазах другой стог накренился всем составом, рухнул и, прокатившись с десяток метров, перестал существовать, растерзанный ветром. Повалился еще один стог, затем еще и еще. Стиснув зубы, смотрел Трубников, как уничтожает ураган нелегкий труд людей. А потом он приметил, что ветер валит лишь стога, сметанные сегодня, и бессилен против вчерашних стогов, темнеющих вдали, за сухой балкой. Он не услышал, как подошел человек, и вздрогнул, ощутив на плече чью-то руку. То был Игнат Захарыч, бригадир-полевод.

— Не горюй, Афанасьич, — сказал старик, приблизив губы к уху Трубникова. — Завтра мы клеверок раскидаем, просушим и застогуем обратно.

— А у тебя как? — закричал Трубников.

— Стоят как вкопанные.

— Вон за балкой тоже стоят!

— Видать, поторопились нынче. Утоптали плохо, да и окружность не соблюли.

— То-то и оно! — Трубников услышал вдруг свой громкий голос, и тут же убралось твердое колено ветра, давившее в поясницу.

Ветер сгас мгновенно, будто израсходовал весь заряд. Вместе с ветром унеслись серые низкие облака, небо поднялось выше, все в окладе серых грозовых туч, а над самой головой открылась светлая тревожная голубизна, и будто из этой голубизны отвесно упала длинная тонкая молния, бледно и слепяще вспыхнув у самой земля, и тут же с чудовищной силой ударил гром. Трубникову показалось, что он ощутил вздрог земли, пронизанной могучим электрическим разрядом.

— Беда! — услышал он испуганный голос Игната Захарыча. — Молонья-то в коровник жиганула.

Когда они бежали к коровнику, разразился ливень, тяжелые, толстые капли больно хлестнули по лицу. Трубников все старался разглядеть сквозь стенку дождя клубы дыма. Но если молния и угодила в коровник, дождь не даст заняться пожару.

Оказалось, молния ударила в землю перед хлевом, куда скотница Прасковья как раз загоняла коров. Убило Белянку, ее обуглившийся труп лежал посреди двора, едко пахло паленой шерстью. Белянку так и не удалось раздоить после зимней голодухи, ее наметили на выбраковку, и потеря была невелика…

Вскоре гроза утихла, день сразу помолодел. Перед тем казалось, будто наступил вечер, такую темень нагнала гроза, но сейчас омытое небо вновь голубело, и закат только принимался за свою работу. Вернувшись домой, Трубников переоделся в сухое и сам начистил забрызганные грязью сапоги. Он каждый день приучал свою одинокую руку к какому-нибудь новому действию. Полюбовавшись зеркальным глянцем голенищ, он услышал вдруг взволнованный, радостно-встревоженный возглас Надежды Петровны: