Право на возвращение (СИ) - Крутских Константин Валентинович. Страница 47

Мои предки в двадцатом веке, как немецкие, так и испанские, были антифашистами, и я, как никто другой знаю, как развивалась коричневая чума. Знаю, что всяких фюреров и каудильо для ее появления еще не достаточно. Благоприятную почву среду для фашизма создает именно поп-культура, именно специальные романы для дебилов, превращающие народ в звероподобную массу, из которой любой фюрер может лепить всё что хочет, может натравить ее, на кого угодно. А в СССР не было поп-культуры, не было любовных романов, не было желтой прессы, и он победил фашизм! Так что я убежден — в появлении фашизма виноваты, прежде всего, кунстмёрдеры.

— Да, я слышала о них, — невольно вырвалось у меня. — Папа рассказывал о том, как все эти кунстмёрдеры терзали его в молодости.

— Вот видите, — кивнул Дон Карлос. — Это еще ваш папа сумел-таки прорваться. А вы можете представить, сколько не сумело? Сколько тех, кто жаждал сеять разумное, доброе вечное, кто хотел не ублажать низменные вкусы, а глаголом жечь сердца, нести собственное пылающее сердце над головой, сколько их так и не смогло за всю жизнь вырваться из ада безвестности и сгинуло в вечном мраке? Пожалуй, за всю историю человечества их наберутся многие миллиарды. Само собой, кроманьонец всегда был слабее неандертальца, поскольку у последнего извилин мало, а черепная коробка толстенная. Так было и в те времена, когда оба орудовали дубиной, и тогда, когда добрались до компьютера. Словом, взвесив все аргументы, я пришел к выводу, что большинство людей не имеет права на возвращение.

— Ну а оставшееся меньшинство? — спросила я.

— А оставшееся меньшинство по своей природной кроманьонской доброте сразу же начнет выступать в поддержку недостойного большинства. Нас объявят тиранами, и так прочее, и прочее, начнется война, ну и далее по сценарию древних боевиков.

— Слушайте, а кто мы вообще такие, чтобы решать, кто имеет право на возвращение, а кто не имеет? — взвилась я.

— Вы злитесь, Юрате, значит вы не правы, — напомнил древнюю мудрость Дон Карлос.

— Да, я злюсь, я не права, я эмоциональна и нерациональна! — воскликнула я. — Даже нас, роботов, люди создали разными, и это замечательно! А если мы разные, почему не быть разным людям?

— Потому, что уж слишком они разные, и эта разница порождает неравенство. Хороший, разумный человек, кроманьонец — это практически, самоубийца, поскольку оправдывает существование своего злейшего врага — неандертальца. И в подтверждение своих интеллигентских соплей придумывает разные теории — о вечной борьбе добра и зла, о том, что мир многокрасочен, а не делится на черные и белые силы, о том, что без зла не будет заметно добро… И что же нам — опять возрождать многовековую неравную борьбу? Воскрешать как невинных, так и их палачей?

— Но почему же из-за палачей должны страдать невинные? — спросила я запальчиво.

— Юрате, Юрате, — горько вздохнул Дон Карлос. — Да разве же я не жалею настоящих людей? Конечно, моя электронная душа жаждет их возвращения. Но я понимаю, что оно недопустимо. Ах, если бы только можно было провести какую-то грань, найти признак, по которому можно было отличить современного кроманьонца от неандертальца… Но как их отличишь, если они даже, зачастую, растут в одних и тех же семьях? Если дети кроманьонцев вполне могут оказаться неандертальцами, и наоборот? И кому стоит дать право на возвращение?

— Постойте-ка, — спохватилась я. — Вы, вроде бы, почитаете культуру. Но растапливание льдов Антарктиды приведет к глобальному наводнению, а значит, полностью уйдут на дно все прибрежные земли. А представляете, сколько в них культурных сокровищ? Одна лишь Голландия — не страна, а сплошной музей! А моя родная Прибалтика! А ваш Гамбург!

— Успокойтесь, успокойтесь, meine libe kleine Nixe!(*) — ласково улыбнулся Дон Карлос, но я тут же оборвала его:

(*) Моя дорогая русалочка (нем.)

— Никакая я вам не русалочка! Я просто Юрате, и легенды тут совсем ни при чем.

— Хорошо, хорошо, — снисходительно улыбнулся он. — Так вот, Юрате, волноваться не о чем. Уцелеет и Голландия, и Гамбург. И литовских чертей в соответствующем музее по-прежнему останется до чёрта. И вообще никакая суша не пострадает. Сразу же за ядерной бомбардировкой, мы ударим по Южному океану морозными бомбами. Волна, возникшая из-за вулканов, замерзнет, не успев добраться даже до Огненной Земли. Может быть, затонет несколько судов, но ведь их экипаж не может погибнуть, не то, что человеческий. Таким образом, в результате всей операции пострадают, разве что, пингвины. Но их представители есть в зоопарках, и восстановить каждый вид при современной технике не составит труда.

— Ну а простая благодарность? — спросила я. — Мы же должны испытывать ее к своим создателям.

— Конечно, мы и испытываем, — согласно кивнул Дон Карлос. — Мы поставим им еще больше памятников, мы будим изучать их историю в школах, будем отмечать их юбилеи, будем смотреть старые кинохроники. Но все-таки обойдемся без них. И этому нас тоже научили люди, которые на протяжении тысячелетий, поколение за поколением, привыкли жить без родителей. Это еще можно понять, когда родители умирали — ведь кто-то должен оставаться жить. Но нет же, большинство людей уходило от живых родителей, покупали себе новые квартиры, хотя места в родительском доме хватило бы на всех внуков и правнуков. Не ехали за знаниями или работой, а просто лишь бы сбежать от родителей. А некоторые иногда даже вовсе переставали общаться с ними. Вот такие люди и подсказали нам, что и мы сможем вполне прожить без своих создателей.

Тут мне вспомнились горькие слова папы о моих дядьях, и я снова почувствовала правоту Дона Карлоса. Вот интересно было бы свести его с моим папой — им было бы о чем поговорить! И все же я возразила:

— Ну, это опять же относится далеко не ко всем людям. Например, у китайцев принято, чтобы вся родня жила вместе. Да и среди других народов немало таких людей, что прожили с родителями всю жизнь.

— Так ведь это всё тот же небольшой процент "кроманьонцев" среди подавляющего большинства "неандертальцев", — невесело усмехнулся он. — А взять хотя бы нас с вами. Мы оба были сразу же запрограммированы на любовь к своим родителям, на абсолютную преданность им.

— Kas? (Что?) — от изумления я невольно перешла на литовский. — Вы дитя-робот?

— Да, как ни странно, я тоже из детей-роботов, — произнес Дон Карлос. — Я когда-то был с виду таким же молодым, как вы, но потом сам решил состарить свой облик. Кроме того, у меня есть старящий кого угодно жизненный опыт. Это окончательная потеря веры во что бы-то ни было — в высшие силы, в справедливость, в разум, в человечество, ну и в себя, конечно. Знаешь, как в старинной песне поется — "как молоды мы были, как верили в себя." И у меня была вера в себя, но в ней я уже давно стал атеистом.

— Но если вы такой же, как я, и тоже были запрограммированы на любовь к людям, почему же не желаете их возвращения? — спросила я пораженно.

— Да, я был предан людям, своим родителям, — вздохнул Дон Карлос. — Но люди же и отняли их у меня. Мои родители были прекрасными людьми — высокоразвитыми, образованными и такими добрыми, что, пожалуй, за всю жизни никого не обидели. Отец был немцем, а мать испанкой. Они работали вместе — научными сотрудниками в картинной галерее. Любимая работа занимала у них очень много времени, поэтому им было некогда заводить собственных биологических детей, и они завели меня. Все было замечательно, я прожил с ними много лет, но однажды случилась беда. В моем родном городе начались волнения, толпы пьяных молодчиков громили всё подряд — били витрины, поджигали автомобили, грабили магазины. Полиция была бессильна что либо сделать. В картинной галерее, где работали мои родители, как раз шла новая выставка, и она чем-то очень не понравилась варварам. Толпа ворвалась туда. Из-за этих волнений во всех культурных учреждениях были объявлены выходные. Но мои родители слишком сильно любили искусство и специально вышли на работу, чтобы охранять выставку. Толпа "неандертальцев" ворвалась в галерею и принялась уничтожать экспонаты. Мои родители встали у них на пути и были убиты без всякой жалости, без малейшего колебания. Возможно, они и могли бы еще выжить, но громилы подожгли сваленные в кучу картины, а с ними, понятно, загорелось и всё здание… Так я потерял родителей, а с ними закончилась и моя жизнь. В том пожаре разом сгорела и моя вера в людей. Ведь тут снова отчетливо читалась все та же пропорция. В огромном городе нашлись всего лишь два человека, отважившиеся противостоять этому безумию. Двое уже не молодых и совсем не тренированных кабинетных ученых против орды молодых бугаев. А заодно я разочаровался и в себе — ведь я какой-никакой, но робот, и мог бы одолеть многих молодчиков, но меня там просто не оказалось. И не важно, что родители ничего мне не сказали — мог бы и сам догадаться.