Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 27

— Это верно, — кивнул Карамышев, — не след нам аманатов ни побивать, ни за выкуп отдавать. Пусть сидят пока. Тут другое надо: в киргизы ехать, послов посылать к Ишинею…

Все молчали — надо так надо, на то и воевода, чтобы указывать. А Карамышев, оглядев всех, кто в приказной избе был, закончил:

— Ин быть по сему.

— А кто в послах пойдет? — спросил Дементий Злобин.

— А хоть ты!

— Ну, я! Я разговоры весть не ученый. Вот этим, — он похлопал себя по левому боку, где сабле место, — я еще могу разговоры весть. Да и чести больно много будет, ежели за каждым князцом атаманы ходить будут. Вон подьячий, Богдан Кириллыч, пущай в киргизы идет — он грамоте ученый, да и…

— Тоже чести много будет, — не дал досказать Злобину Карамышев, — чтобы подьячего, да еще приказного, к Ишинею посылать.

Богдан же, услыхав свое имя, только вскинулся и глазами захлопал, а по горнице смешок прошел — учудил атаман: Богдана Кириллыча в послы посылать. Он же слеп, Богдан тот. Ходит по острогу — с издаля никого распознать не может. Да и так, хоть грамоте ученый, а как бы блажной, не от мира сего. И сабли в руках держать не умеет. Нет, тут нужен человек мужественный, который за себя постоять сумеет.

Когда смех утих и разобиженный Богдан кончил бубнить себе под нос, Карамышев сказал:

— Нужен в послах не только человек верный, а чтоб горяч, как Дементий наш, не был. И чтоб умом скорбен не был… Ну, да ума-то хватит и у Дементия, и у Богдана Кириллыча. И чтоб воин был умелый, не трус какой. А из Богдана Кириллыча какой воин? Нет, ни атаман, ни приказной подьячий не гожи в послы по статьям разным.

— Вот новый десятник в конной сотне — вот тот казак добрый, — вдруг заговорил до сих пор молчавший Емельян Тюменцев, атаман пешей сотни.

Все обернулись на его голос и уставились на него, а Тюменцев продолжал:

— Не рядовой — десятник, начальный, стало быть, человек. Ежели послом к Ишинею слать — тому не обидно будет. А сам тот десятник — казак добрый: смел и в дураках никогда не ходил, рассудителен опять же…

— Какой еще новый десятник? — сердито спросил Карамышев.

— А тот, что замест убитого Романа Яковлева поверстан. Он еще в торги ходил с одним торговым человеком. Про новые землицы разведывал.

— Афонька то, — опять прогудел из угла Дементий Злобин.

— А, Афонька, — улыбнулся Никита Карамышев. — Как же, как же. Востер казак. А справится ли с такой службой?

— Он-то? Афонька? Управится, — ответил Дементий Злобин. — Уж мне ли его не знать, Афоньку-то!

— Ну что же, пошлем твоего Афоньку в киргизы. Грамоту ему дадим, чтоб все как надо было. Как он, по-ихнему, по-киргизски, разумеет?

— Умеет. Он и по-татарски может. У него в женах-то, слышь, татарка-новокрещенка.

— Ну, стало быть, пусть так и будет. Пойдет Афонька в киргизы править посольство. Все. Днями же, не мешкая, пусть и отправляется. Да с собой для почету пусть казаков возьмет. Не для того Ишинеева почету, а для своего, посольского.

И через несколько дней новый десятник, недавно вернувшийся только с годовальщины в Канском острожке, уже выезжал из Красноярского острога с двумя казаками разыскивать князца Ишинея.

Шел Афонька с наказом — привести Ишинея с его людьми к шерти на верность русскому царю. Но как привести? Управится ли? Это-то больше всего и пугало Афоньку. Как бы не осрамиться в таком деле. Как с ними, с киргизами, держать себя, чтоб и им обиды не было, и русским стыда не стало? Вот задача Афоньке досталась!

Как он съезжал с острога, ему дали две грамоты. Одну — что он-де Красноярского острогу конной сотни десятник, имярек, есть доподлинный посол, и путь держит в землицы князя Ишинея от Красноярского воеводы. А другую грамоту давали к самому князцу Ишинею, чтоб тот вновь по-прежнему служил государю русскому и чтобы шерти больше не нарушал. И за то ему, Ишинею, по государевой милости вина в изменном деле снимется.

Дали Афоньке еще поминки для князца и его лучших людей: сукна цветного, каменья одекуя, опоясок цветных, блюд медных и оловянных, уздечек наборных и попон, узорами шитых. Дали и денег, если что, — в поминок дать. Все дали по описи.

Подьячий Богдан Кириллыч опись делал самолично и, прочитав ее Афоньке при воеводе и приказных, и Дементии Злобине, велел десятнику к той описи руку приложить.

И вот Афонька с двумя казаками из своей сотни шел в киргизы. У каждого было два коня. На одном, ратном, ехал сам, а другого, вьючного, вел в поводу за собой. Везли на них поминки Ишинею и дорожный припас: сухари, крупу, толокна немного, мясо сохатиное сушеное.

Уже неделю как шел Афонька с казаками все на полудень и чуток на восход солнца. Первое время пробирались тайгой, по тропам, по речкам и ручьям. Мимо улусов, с которых на Красный Яр ясак брали. Шли не скрываясь, и всем ясачным, какие встречались, говорили, за чем шли. Знали, что все едино — весть о посольстве добежит до киргизов быстрей коня.

Из тайги Афонька вышел в степи. Тут стало веселее идти, не то, что в чащобе.

Здесь, в степи, уже совсем сухо, только кое-где в ложочках и балках следы от талых вод весенних проглядывали. Степь зеленела от трав и многоцветья. Летали, звенели-стрекотали птицы, жуки, разная тварь степная. Обдувал ветерок. Дни стояли погожие. Небо было синее, лишь изредка на него набегали легкие облака. Под самыми облаками кружили беркуты, а от облаков по степи бежали быстрые, как джайраны, тени.

Попервости в степи Афонька опасался. И потому даже коней на ночь не велел треножить — их привязывали на длинном поводе близ себя. Несли в черед караул. Но и спал каждый вполглаза, и на каждый шорох — ветер ли прошумит, конь ли копытом стукнет — вскидывались: кто там? Караульщик чередной успокаивал — мол, ничо, и опять укладывались. Афонька, отыскавши глазами Воз, сразу же придремывал.

Притомившись за несколько дней пути, казаки сказали: плюнь, Афанасий, на страхи и опаски, чо, мол, на ночь караулы держать, все едино, коль наскочат на нас лихие люди, то не отбиться нам от них и не уйти: одни, как палки, посреди степи-то. Но Афонька, хоть в душе согласный с ними был, на это не пошел. На службе-де, а не так просто едем. Скажут, какие русские беспечные, чо за воины, коли порядка не блюдут.

Выезжали они со светом и ехали все вперед и вперед, оглядывая степи. Ехали, переговаривались. Все дивились на богатые земли. Не раз сходили с коней, рыхлили саблей землю, мяли в руках. Богатая была земля, жирная, веками не троганная. Пахать бы такую землю, засевать — сколь хлеба уродилось бы! Эка благодать! Но попробуй сунься — киргизы не дадут этой земли. А может, она еще чья, а киргизы здесь так, разбойничают против местных.

Степь вся была ровная. Но часто встречались холмы дивные. Так — холм как холм, не высок, а на нем — самое-то дивное — каменная баба стоит, идол, стало быть, и каменья-плиты вкруг холма понаставлены: не то капище [49] языческое, басурманское, не то могилы чьи. Объезжали такие холмы стороной, крестились и плевали через левое плечо трижды: черт его знает, чо это такое. Но раз Афонька насмелился. Слез с коня, велел казакам его подождать и взошел не без опаски на холм, к бабе каменной. На камне было вырублено лицо. Узкие глаза глядели поверх Афонькиной головы, выступали скулы углами, плоский нос, губы толстые. Сколь она стоит так-то, на степь глядючи, ровно страж каменный? Чего выглядывает? Афонька насмелился, потрогал шершавый, нагретый солнцем камень. Ничо — ни гром над ним не грянул, ни земля под ним не разверзлась. Но на всякий случай Афонька снял шапку, перекрестился на восход солнца, «чур меня», — прошептал и окрестил троекратно каменную бабу. Так-то будет лучше. Потом, путаясь в высокой, по колено, траве, спустился с холма. «Вот сено-то где, ах трава какая, не зря киргизы тут со своими табунами и отарами кочуют. Богатая земля, хотя и знойно, не в пример, как у нас, в Качинской землице».

— Ну, чо там? — спросили казаки, когда он овершился.