Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 24

Ясыря Афонькиного развязали и заставили грести, только ноги спутали, чтоб из лодки не выскочил. И сами не ленились — гребли.

Лодка шла ходко, хоть и супротив воды.

Вскоре они дошли до той елани, от которой вчера на зимовье повернули. А за еланью, пройдя с версту, сразу же на ту речку вышли, по которой надо было дальше путь держать.

Здесь, войдя в небольшое устьице, остановились и, укрывшись в кустах, стали рядить — как лучше быть: ждать ли темна или вот сейчас нагрянуть.

— Надо сведать все же, сколь там людей-то ратных? — сказал Елисейка. — Десять там али еще сколь.

— А это мигом, — ответил Афонька и начал строго по-киргизски допрашивать полоненника. Потом сказал своим.

— Клянется всеми клятвами своими басурманскими, что там пять оружных мужиков. Двое из этих, из воровских иноземцев. Да три улусных мужика. Остальные в улусе бабы да ребятишки, да старика два. Я так умом раскидываю, что улусные за иноземцев приставать не станут. Потому как не иначе они, иноземцы эти, за собой улусных людишек всех уволокут в ясырь. Это у них обычай такой. А кого не уволокут, так живота лишат. Вот и выходит, что улусным нет расчета союзными с ними быть.

— Так-то оно так, а вот как на деле станется, — отозвался Костька.

— Все будет так, — смело ответил Афонька. — И посему я считаю — идти не мешкая, пока про наш промысел не проведали. Но пойдем мы с хитростью.

— С какой хитростью?

— А вот с какой. Вы оба, стало быть, лягите на дно и чем прикроетесь, чтоб видно вас не было. Но пищали изготовьте так, чтоб как только я свистну, — вскочить и стрелять можно было. Я же сяду в греби, а мужик-ясырь на правило — будто он меня в полон взял и в улус везет. Вы его снизу с лодки под пищалью держать будете. Я ему, змею, растолкую, — чуть чо не так, — враз шкуру продырявим.

— Это ты все здорово, Афонька, придумал. Ну, а дале-то как?

— А дале вот как. Как к улусу приплывем и к берегу подчалим, кликнет он тех караульщиков, чтоб шли и меня взяли, мол, шибко я злой и ему одному меня на берег не стащить. Ну а как они подойдут, уж тут не мешкайте: я свистну, и вы с пищалей их враз и бейте.

— А они тебя зашибить не доспеют?

— Не доспеют. Я как свистну, так зараз и повалюсь на бок, чтобы не зашибли. Ну так как? Ладно так-то?

— Ладно, Афонька, ладно. Хитер ты мужик.

— Хитер! Тут станешь хитер, живучи в сих-то местах опасных. Разным хитростям выучишься.

— Это уж верно.

— Ну добро. Сейчас вот басурманину своему растолкую все и тронемся.

Пройдя на лодке часа два, уже вблизи улуса, который вот-вот должен был показаться за речной излучиной, Афонька пересел, как условлено было. Спутанного по ногам полоненника посадили на правило, а Костька с Елисейкой залегли на дне, изготовив пищали.

Афонька сунул за пазуху остро отточенный нож, без которого никуда шагу не ступал, уложил в ноги пищаль с саблею, перекрестился и, поплевав на ладони, сильно ударил в греби.

— Ну, с богом, робята, тронулись, — произнес он и, обернувшись, еще раз погрозил кулаком полоненнику. Тот согласно закивал головой.

Показался улус. На небольшой луговине стояли три юрты. У одной дымил костер, видать, готовили ужин, потому как дело уже к вечеру шло. День был пасмурный, натягивало тучи. У костра ходило несколько человек. Они приметили лодку и сгрудились, вглядываясь, кто подходит к ним.

— Кто это там? — по-киргизски запытал полоненника Афонька, не переставая грести. — Уж чо-то много народу, не так, как ты сказывал.

— Мне отсюда плохо видно, — ответил полоненник.

— Ну, смотри, ежели случится чего!.. — пригрозил Афонька. — Ладно, давай правь к берегу, — приказал он и добавил по-русски. — Все одно уж. Слышь-ка, робята, дело-то опасное получается вроде. Так что наготове будьте, но докель знака не подам, с места не трогайтесь, лежите. Ну-ка ты, собакин сын, подай голос своим, чтоб встречь тебе шли, — снова по-киргизски обратился он к своему ясырю.

Тот приложил ладони к губам и громко закричал что-то на неведомом языке.

С берега в ответ тоже закричали. На их непонятные слова ясырь Афонькин стал махать руками, опять что-то выговаривать, показывая на Афоньку.

— Давай, давай, к берегу правь, — сказал Афонька, потому что ясырь опустил правильное весло и лодку стало заносить в сторону. Он несколько раз взмахнул веслами, и лодка уткнулась носом в отлогий берег.

— А теперь поставь ее боком.

К лодке от берега шли не два, а четыре нездешних мужика, а все оружные. В руках держали луки, за спинами щетинились стрелами колчаны. Одежда была на них чудная: не киргизская и не татарская. За широкими, почитай, в две ладони, опоясками были заткнуты ножи.

— Почто четыре, а не двое, — шепотом допытывался Афонька. — Сбрехал, нечистый тебя возьми!

— Нет. Я тогда правду говорил, — испуганно лопотал тоже шепотом полоненник. — Эти двое пришли оттуда, от вашей лесной юрты. Тут прямые тропы есть.

Полоненник трясся от страха, потому что Афонька грозно глядел на него.

— А иные где?

— Не знаю, ой не знаю, русский батыр, не знаю. Не гляди на меня так, мне страшно.

— Подзывай их поближе. Скажи, чтобы двое меня из лодки выволокли, а сам-де подняться не можешь. Скажи, что у тебя нога поранена.

Полоненник что-то заговорил по-своему.

Те, четверо, были уже у самой лодки. Толковали на своем непонятном языке, но были спокойны. Видно, говорили, какой-де молодец их товарищ, они думали, что он убит или его унесли злые лесные духи, а он вот, с добычей пришел.

Иноземцы подступили к лодке. Двое шагнули в воду, ухватились за лодку, чтобы подтянуть ее ближе к берегу. Они были как раз около Афоньки. Один только что не упирался в его плечо. Тогда Афонька, напружинившись и вобрав в себя воздух, вдруг страшно и громко свистнул и, вскочив на ноги, ухватил обоих иноземцев за шеи. Те рванулись, силясь выкрутиться, лодка заколыхалась — вот-вот могла перевернуться. Афонька крепко прижал их к себе. И тотчас грянули два выстрела. Те два других, что уже прилаживали стрелы на тетивы и напрягали луки, разом повалились наземь. А Костька с Елисейкой навалились на иноземцев, которых еле удерживал Афонька.

— Стой, братцы! Не бей их! Живыми возьмем, — задыхаясь говорил он.

Иноземных мужиков в момент повязали.

— В улус давайте, казаки! Быстрехонько в улус, чтобы, борони бог, не ушел никто и весть не подал остальным чертям лесным. Да и нашим чтоб какого дурна не сотворили.

А в улусе после выстрелов поднялась тревога. Там забегали, что-то кричали, слышался бабий визг и ребячий вопль.

Бросив повязанных иноземцев у лодки и оставив около них Елисейку, Афонька с Костькой кинулись к юртам.

— Стой, вражьи дети! — по-татарски кричал Афонька на бегу. — Это мы, русские! Никуды, люди, не бежите, а не то постреляем всех к чертовой матери.

Перепуганные улусные сгрудились около юрт, выли от страха, глядючи на подбегавших казаков. Иные повалились на колени. Бабы с воем заслоняли визжавших детей.

— Да цыть вы! — подбегая к ним, крикнул Афонька. — Не тронем мы вас! Где наши казаки полоненные?

— Там, там, — замахали в сторону одной из юрт татары.

— Эй, братцы! Здеся мы, — глухо донеслось из юрты, на которую указывали татары. — Слобоните нас, родимые. Худо нам, повязанные лежим. Посрамились мы…

— Ах, чертушки вы! Живы! Все ли живы-то? — заорал Афонька, бегом направляясь к юрте.

— Живы, все живы!

Подскочив к юрте, Афонька рывком сорвал полог. Пред ним, прямо на земляном полу, все оборванные, прикрученные по два спиной к спине, сидели казаки, вертели головами. Непоодаль от них лежал пятый, Ивашка, и тихо постанывал.

— Живой ли, Ивашка-то, а? — забеспокоился Афонька, наклоняясь над ним. — Худо тебе шибко?

— Живой он, — отвечали казаки. — А только верно, шибко худо ему. Цинга замучала. Да ты нас-то развяжи, мочи нет, руки-ноги свело от пут треклятых.

— Ладно. До острога доберемся, выходим Ивашку. Черемшой кормить станем, — говорил Афонька, разрезая ножом ремни, которыми скручены были казаки. — И долго вы так-то? — спросил он их.