Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 57

— Утопить, паскуду, в Енисее!

— Стойте, казаки, стойте! Для бога вас прошу, — стойте! Остерегитесь!

Весь растрепанный и помятый не хуже воеводы Дурново в круг казачий протолкался Степан Лисовский. Он еле вырвался от державших его казаков.

— Не лезь ты за ради бога, не встревай в наше дело, — подскочил к нему Петька Суриков. — Мы в твои дела не встревали и послушны были тебе, как положено воеводе послушествовать. А теперь — не моги!

Но Лисовский протолкался-таки до воеводы и стал вырывать из рук казаков. Опричь Лисовского никто из воеводских людишек не осмеливался подступиться к Дурново. Они издали глядели на все и грудились в страхе. А иных и духа не было здесь: поразбежались кто куда, попрятались, кто где мог.

— Эй, Степан Степаныч! Не трожь, — потянул Лисовского за рукав Чанчиков. — А ну, робяты, кто ни есть, — попридержите-ка его.

Несколько казаков оттащили Лисовского от воеводы.

— У, стерва, — ощерился на Дурново и Чанчиков и с размаху ударил его по щеке. — Еще за такого пса хороший человек пристает! — Чанчиков ухватил Дурново за щеку и стал трясти. — Как у барбоса морда-то! В Енисей тебя — един толк и приговор.

— Дава-ай!

— В Енисей!!

— Топи его!!!

Воеводу сызнова подхватили под руки, словно дорогого гостя, и волоком потащили прочь от острога. Подбежавший сбоку Яшка Потехин изловчился и трахнул Дурново палкой по спине.

— На-кось, пес, и за мои слезы.

И опять казаки стали наподдавать Семену Дурново, но уже так, вполсилы. Раз уговорились утопить, то чо уж тут. А воевода, дрожа и упираясь и уже не крича боле, только рот разевал и сипел непонятное.

Степан Лисовский, вертевшийся все вокруг Дурново, хватал казаков за руки, чуть не слезно уговаривал, чтобы, стало быть, не побили Семена Ивановича до смерти, чтоб не топили его в Енисее, не брали бы такого греха на душу. Да все без толку были уговоры его. Множество яри накопилось у казаков, у красноярских служилых людей всех чинов и званий, и на всех-то воевод и разных чинов начальников, а уж на этого-то, лиходея и насильника, — особенно.

Видя, что ему самому не унять разбушевавшихся казаков, не уговорить их, кинулся тогда Лисовский к Федьке Чанчикову с Данилкой Старцевым: хоть вы-де казаков поуймите, не дайте смертоубийство сотворить.

— Да разве можно так-то? — ухвативши Чанчикова за кафтан и заступая ему дорогу, говорил Лисовский. — Это какое же дело затеяли вы опять?

— Лишить живота Семку Дурново, чтоб не возвращался боле на острог наш.

— Это же супротив государева указа, — уже и не зная чем пронять казаков, увещевал Лисовский. — Ведь что будет всем-то, коли вы его до смерти побьете али на воду посадите?

— Не боись, Степан Степаныч, вина на нас будет, не на тебе, — сумрачно ответил Чанчиков, глядя, как казаки волокут Дурново к Енисею. — Уж столь вин на нас, что одной боле… — и он махнул рукой.

— Да не про то я: чья там вина, да на ком будет за нее ответ взыскиваться. Против государя-то идти — можно ли?

— Да не супротив мы государя. Ты чо это, Степан Степаныч? Рази мочно такое! Против псов и злодеев бунтуемся мы. Эх, Степан Степаныч! Не встревал бы ты в наши дела, — ведь все едино ничо не поймешь, почему лютуем-то мы сейчас. Ведь сколь сердцем яры казаки на Дурново-то, — ведаешь ли ты? Сердцем они яры, Степаныч! Государь-то и не ведает, поди, про наши беды и маеты наши, из-за чего ярь эта в сердца наши вошла. И не изольется она, покуда Дурново с острога не уберем. Только так и мочно нам, Степан Степаныч.

Он замолчал и глядел, как Семена Дурново спускали с крутояра на низину, к берегу. Ветер метал и трепал волосы на непокрытой голове Чанчикова: он где-то утерял свою шапку.

— Убирайте, только живым оставьте.

— А это как народ порешит. А за себя не бойсь, Степан Степаныч. Зла на тебя круг не держит и от нас худа тебе не будет. А вон его, — Федька Чанчиков поглядел на Дурново, который, ойкая и всхлипывая, мотался меж казаками, волочившими его. — А его… — Он опять смолк.

Тут кто-то тронул Федьку Чанчикова за локоть. Он обернулся. Перед ним стоял дед Афонька и смотрел на него из-под насупленных бровей. Чанчиков почуял, что старый казак, — который, как появился вновь на остроге, душой всей прикипел к делам круга, — чем-то недоволен. Из уважения к нему Чанчиков, хоть и виделись они с дедом Афонькой в сей день не единожды, поклонился старику и запытал озабоченно:

— Чего, дедушка Афанасий?

— А того, — посмотрев на Чанчикова, степенно промолвил старый казак. — А того, вот он, — он указал на Лисовского, — верно вам совет дает. И я то ж тебе молвлю: побьете до смерти Дурново — не выбиться вам из сысков и плетей. Мне его не жалко, злодея этого и обидчика вашего, мне вас жалко. Одно дело — в воеводстве отказать и согнать с острога, иное — живота лишить. Ты, слышь это, Федька, брось. Попридержи своих стало быть, казаков. Утопим того дурня богова — быть беде.

— Вот и я ведь то же говорю! — воскликнул Лисовский.

— Годи ты, — сердито прервал его Афонька. — То же, да не то же. Тебе жалко больше его, а не казаков, да и себя: забьют до смерти Дурново — спрос и с тебя будет. Скажут: ты воевода — ты чо глядел?

— Не так все это, — стал противиться Лисовский, но покраснел. Видать старый казак не в бровь, а в глаз попал.

— Не так, ишь ты! — ответил дед Афонька. — Все так. Ты уж старика за правду не обессудь. Так вот, — обратился он вновь к Чанчикову, глянул вниз, под угор на енисейский берег, куда уже спустились казаки с Семеном Дурново, — пока время еще есть — спасайте воеводский живот. Хрен с ним, с псом паскудным. Пусть жив будет.

Чанчиков хмуро слушал, молчал. Куда денешься, прав старый казак.

— А, ладно! Хрен с ним! — сердито воскликнул он. — Не побьем его до смерти. Уважим замолвку твою, дед Афанасий. И твою, Степан Степаныч. Но чтоб духу его поганого на остроге не было. Как ты, Петька? — Чанчиков обернулся к Петру Сурикову, стоявшему позади них, и к другим заводчикам.

Суриков посмотрел на казаков, тех кто стоял рядом с ним.

— Дерьмо собачье, рук марать об него охоты нет, — буркнул один из них и стал быстро спускаться вниз, к Енисею.

— Ладно! — досадливо отмахнулся Суриков от Чанчикова и Лисовского. — Ладно, ладно, — приговаривал он, спускаясь вниз. Потом остановился и поглядел вверх на Лисовского, старого Афоньку, Федьку. — Ладно, жалельщики, язви вас! Вот кто вас пожалеет опосля, — поглядел бы я, подивился бы, как на того волка, который кобылу пожалел.

Услыхав Петькины слова, дед Афонька погрозил ему батогом, с которым всегда ходил. Петр Суриков умолк, потом вновь заговорил:

— Ладно, — он снова стал спускаться вниз. — Не станем греха на душу брать. И так во грехе живем, через него все, Семку Дурново, да иных таких же лютых. Ладно, угоним его туда, откуда пришел.

Лисовский торопливо спускался следом за Суриковым. Суриков говорил ему:

— Пустим его в лодье по Енисею. Утопнет сам — туда ему и дорога. Не утопнет — его собачье счастье. Как уж бог положит, пусть так и свершится.

Следом за ними к берегу спешно спускались Афонька Мосеев и Ивашка Ваньков, чтоб упредить казаков и в живых Семена Дурново оставить.

Дурново меж тем подтащили к Енисею и уже впихнули в воду. А он упирался и рвался из рук казаков, чего-то выкрикивая. Морда у него была вся мокрая, — не то от слез, не то от воды: от его бултыханья брызги летели на все стороны. Уже по пояс в воду заволокли его казаки и толкали все далее, в глыбь.

Петька Суриков вошел в воду и что-то сказал казакам, толкавшим Дурново. Выслушав его, казаки подхватили воеводу и кинули на небольшой плот, учаленный у берега. Дурново плюхнулся на него, руки-ноги крестом раскинул, — лежал мокрой жабой.

На Енисее ходили под ветром волны с барашками, поддавали под плот, набегали с шумом на галечный берег. Ветер срывал с волн пену и брызги, метал на казаков. Плот прыгал и дергался на чалке. Волна все время захлестывала его.

Суриков велел казакам привести лодку. Вскорости лодку пригнали. Она низко сидела на воде — была каменьем гружена для кладки под амбары.