Малая Пречистая - Аксенов Василий. Страница 4

– Ты не мели-ка чё попало, – одёргивает Аграфена мужа. – Я-то думала, чё путнее он.

– Ну, ночной рыбак, – возглашает Прокопий, – отворяй ворота!

Петька, от удовольствия зияя ртом беззубым, спешит исполнить отцовское приказание.

И вот Прокопий и Аграфена выезжают со двора. Два мальчика и три девочки стоят возле ворот и вяло машут родителям руками. Мать, увидев в окне прощающихся Маньку и Юрку, грозит им пальцем – на всякий случай. Отец оглядывается и строит двойняшкам рожу. Те, повизгивая, влипают лбами в стёкла. Вдруг, вспомнив что-то, Аграфена кричит старшим:

– В кино будете убегать – избу замыкайте! Бандюг-то мало ли теперь тут всяких шлятца! А лучше и не ходите! Дома играйте! Нечего маленьких одних оставлять – себя и избу ещё спалят, помилуй Господи! Витька объявится, передайте, как приеду, всыплю ему как следует за то, что смотался!

– Да не ори ты… Кобылу вон перепугала.

– Ничё с ней, с твоей кобылой, не случится, заикой-то не станет.

– Да хрен и знат.

До леса едут по тракту. Горячий воздух сушит во рту. Обычно речистая и большая охотница до житейских фантазий и мечтаний, Аграфена безмолвствует. Неизвестно, сколько бы длилось молчание, возможно, что и до самой пасеки, если бы не одно обстоятельство. За только что кончившейся пустынной улицей, где даже в окно на шум проезжающей телеги никто не выглянул, недалеко от дороги на поседевшей от пыли полянке увидела Аграфена спящего мужика и с интересом принялась разглядывать его скомканный и скрученный на спине пиджак, одну в кирзовом сапоге, другую босую – ноги, руки, вывернутые так, будто плясал, плясал мужик да и упал, уснув прямо в пляске, и его бурые от глины штаны. Аграфена изучила тщательно объект и зафиксировала в памяти некоторые детали – на случай будущего рассказа. Не Прокопию – кое-кому. По дальности расстояния закончив осмотр, она сказала:

– Убайкался, горемыка, – сказала так и ткнула локтём в спину мужа.

– Чего?

– Смотрел?

– Смотрел.

– Куда?

– А куда надо?

– Такой же, как ты.

– Кто?

– Да вон, проехали-то… На пляже-то как который распластался. Уж будто и не ви-идел…

– А-а-а.

– Знать бы, на что человек пьёт?

– Нравится, вот и пьёт.

– Я говорю, на какие такие шиши?

– Не на твои же.

– Ага, ещё бы на мои! Мне одного такого вон по горло… И ничего с ним не случится, с паразитом.

– А чё тако случиться с ним должно?

– Путнего человека давно бы уж ударило. Солнце-то, слава Богу, ишь наяриват как.

– Ударило же! Не ударило бы, не лежал бы там.

– Дак как же! Вас, пьяниц, никака холера не берёт.

– Взяло же мужика.

В другое время Аграфена с азартом бы продолжила разговор, тему эту она за свою жизнь отработала и отшлифовала, но сейчас – язык непослушен, мысли в клубок будто спутались, а распутать их – сил нет – жарко.

Вот пчеловоды съехали с тракта на конную, травянистую дорогу. Ялань постепенно, дом за домом, скрывается за лесом, вернее, лес, медленно смыкаясь, прячет от уезжающих деревню. Аграфена и Прокопий, последний раз кинув на неё взгляд и мысленно с нею попрощавшись, натягивают на лица сетки, спасаясь от облепивших сплошь их сразу комаров.

– Комар сеягод дурной, язви яво, – говорит Аграфена. – Слепня – того вроде не так, а этого гада – эвон чё – тучи. И пекло им такое нипочём.

– Хватат, – рассеянно поддакивает жене Прокопий.

– Лонись поменьше вроде было… Узнал его ты, нет? – резко вдруг на другое переходит Аграфена.

– Кого его? – будто бы не догадывается Прокопий.

– Того, на полянке… как пугало-то будто уронили.

– А-а-а.

– Узнал?

– Нет. Бич, ли чё ли, какой? Или вербованный? – ¾ хитрит Прокопий.

– Ну дак конечно, – простодушно отрицает Аграфена.

– Ну дак а кто? – пытает он.

– Костя! – торжественно объявляет она.

– Какой Костя?

– Какой, какой! Один у нас такой. Чекунов.

– Да иди ты! Шурин, значит, – удивляется якобы Прокопий.

– Марью жалко… хошь и брат, – вздыхает Аграфена.

– Не разрыдайся.

– Прокопий.

– Чего?

– Жара-то такая – роёв, наверное, повылетало…

– Наверно. В город не надо было…

– Жалко.

– Жалко у пчёлки знашь где… Чё теперь – бегать по тайге за ними, собирать?

– А хошь и бегай, собирай. Связался с этой пьянкой! Давно бы уж…

– Приедем – и бегай. Носись на здоровье хошь всю ночь… Но только ботало надень на шею, чтоб потом искать тебя было легче – к утру-то куда ускачешь… до китайской границы. – Прокопий разгладил под собой сморщившийся брезент, разгладив, добавил: – Говорил же, Витьку на пасеке оставить, и следил бы.

– Ага, твоёва Витьку и оставишь. У Витьки одни девки науме… Весь в тятю своёва, голимый…

– Аграфена, Аграфена! Смотри-ка, кобыла-то чё утворят!

– Тьфу на тебя! Ты, мужик, чё-то чем старе, тем дурне становишься, ага.

Плюнув на личинку сетки-накомарника, Аграфена отвернулась, а Прокопий – тот живо и без шороха достал из внутреннего кармана пиджака распечатанную бутылку портвейна, скрыл её под сеткой, затем, вынув зубами бумажную затычку и перехватив её в руку, тихо приложи лея, между глотками отстраняя ото рта посудину и приговаривая:

– Смотри, смотри. Экая прорва, ни стыда в ней и ни совести – прямо в лицо-то людям. И откуда чё?! Ты глянь-ка!

Аграфена, бранясь, опять плюётся.

Прокопий, насытившись и заткнув бутылку, хоронит её на место, затем, стегнув вожжами, понукает лошадь:

– Нну-у, пошла. Хватит уж тебе, а то и нутренности на дороге все оставишь.

Кобыла чуть лишь ускоряет ход, но вскоре возвращается к своему прежнему неторопливому шагу. Колёса телеги, повизгивая на осях, проваливаются в глубокие колеи, медленно из них выкатываются и оставляют на траве узкий, мокрый след.

– В осиннике вон, в земле-то ещё влага держится.

– А?!

– Ты чё, баба, уснула, ли чё ли? Я говорю, в колеях, поглубже где, вода ещё стоит.

– Ну дак а чё ты хошь: осинник – в ём так от веку… раз в ём Июдаудавился, оттого и сырось.

Тоненько нудит гнус. Где-то в ельнике, потея, долбит дятел. Из усохшего пырея вылетают мелкие пичуги, спасающиеся в нём от пекла и от ястребов. А возле самого солнца висит коршун и, уже отчаявшись, похоже, просит у неба пить. Пить ему небо не даёт – раз вёдро.

Перед крутым подъёмом на сопку Аграфена поворачивается к Прокопию и спрашивает:

– Мне слазить?

Не спроси Аграфена, промолчал бы и Прокопий, но…

– А чё, подсказывать всё надо!.. Кобылёнка бы себя-то, дай Бог, как вташшыла.

Женщина спрыгнула с телеги и, придерживаясь за неё одной рукой, другой – обмахивая лицо сдёрнутой с головы сеткой, засеменила следом. На горе снова забралась на воз, шумно отпыхиваясь и, накидывая сетку, забормотала:

– Ой… батюшки мои… ой, душа-то чуть было ни вон… ох, живот-то чуть не отвалился…

– Ну, уж не помирай. – Прокопий так ей. – Тебе полезно изредка размяться.

– Ой… потом-то как сразу прошибло… Полезно! Не девочка уж, наверно.

– Не наверное, а точно… да и давно уж.

Телега загремела на спуске. Обдаёт ветерком.

Овод отстал и роем вьётся вдогонку.

– Благодать. Вот так-то бы обдувало – какая бы красота. А то как в котле стоит.

– Да уж.

– Прокопий.

– Ну?

– А еслив комиссия приедет?

– Ну дак и чё, что приедет?

– Как чё! А фляги-то с мёдом?..

– Первый раз, ли чё ли? Чё, ты думать, они в ямку полезут?

– А кто их знат. Поручись-ка. Вдруг надумают?

– Ты, баба, век прожила, а ума ни на грош не накопила, как было в голове дупло вместо мозгов, так дупло там и осталось. Знать, чё им нужно?

Аграфена молчит. Прокопий продолжает:

– Медовуха – вот чё, баба. Она, родимая. Они из-за медовухи из города да по тайге, да нагишом, да по-пластунски поползут, и не смотри, что баре, мать честная!

– Ой да конечно! Все как ты прямо. А может, не приведи, правда, Господи, а новый кто как будет?