Цветы Эльби(Рассказы, сказки, легенды) - Юхма Михаил Николаевич. Страница 8

Красавицей слыла она. Что лицом, что походкой — ну прямо княжна писаная. А голос у нее был — краше соловьиного. Нет уже на земле нашей таких певиц. — Ендимер даже рукой махнул. — Так вот, услышав голос Эльби, бежавшие остановились. Девушка пела о войне, о клятве, данной воинами матерям и невестам, о мужестве и гордости мужчины, который способен с улыбкой погибнуть, защищая родную землю.

— Да, стар уже стал, многие песни ее забылись, — дед кашлянул. — Когда мальцом был — знал. Бабка моя часто пела. Замечательные были песни! Прямо за душу брали. — Дед, сожалея о прошлом, прищелкнул языком. — Так вот, остановила песня бегущих, сердца отвагой заполнила. Вспомнили люди о долге своем — о родных, о любимых, о детях.

И откуда сила взялась — ударили по врагу, земля задрожала. Засверкали сабли, секиры.

А Эльби все пела. Свистели над ней тугие стрелы, но девушка стояла, скрестив на груди руки, и продолжала петь. Враги рвались к ней, знали, откуда к нам сила пришла. Много их полегло на лесных холмах, но тут из-за кустов ринулась свежая сотня, наши бросились было наперерез, да не успели.

Как подрубленная яблонька упала девушка на сыру землю.

Упала Эльби — на устах недопетая песня. На траве — кровь алая. И тогда повела наших воинов месть. Побежал враг, не выдержав натиска. Говорят, владыка их, сам Тимер, едва ноги унес. Раненый вскочил на коня и ускакал, и после этого будто бы дал клятву никогда не ступать на землю чувашей. — Дед выбил потухшую трубку, кивнул на цветы. — Весной выросли здесь цветы. Никто их не сеял… Цветы не простые, это капли крови Эльби, оттого они алого цвета. — И, немного помолчав, добавил: — Не я, люди так говорят…

Мы оба молчим. Холмик Чегерчек утопает во мгле. В траве невидимые стрекозы завели вечерний концерт:

— Чек-черик, чек-черик.

Мне кажется, будто они поют: «Чеп-черех, чеп-черех», что значит по-чувашски — «жива она, жива, жива».

Я почувствовал на плече ладонь Ендимера.

— Идем, однако, ачам. Пожалуй, заждались нас у костра.

Он подошел к коню, быстро сунул ногу в стремя и вскочил в седло.

— Постой, мучи!

Взбежал я на холм и, сложив ладони у рта, громко крикнул:

— Бо-бо-бо, Хлат, Хлат, бо-бо-бо!

Издалека донеслось тревожное ржанье. Скоро послышался топот: «тубурдук, тубурдук, тубурдук»…

— Ми-ха-ха-ха-а-а! — протяжно заржал Хлат, подскакав ко мне. Я потрепал его челку. Хлат потерся мордой о мое плечо, замотал головой.

— Умница, стригун. Добрый, а седла не терпит, и узды — тоже. Схватишь его за гриву, и он послушен.

«Эх, — подумал я с сожалением, — скоро тебя запрягут». И крикнул деду:

— Айда, мучи, наперегонки!

Дед улыбнулся.

— Нет уж, сынок, старику с молодым не тягаться. Ты вон с ветром соревнуйся.

Я свистнул протяжно, и Хлат взял с места, будто на крыльях, плавно, легко понесся с холма, только ветер загудел в ушах. Загудел, зашептал, и в этом шепоте и свисте, в дробном постуке копыт рождалась стройная мелодия: то звонкая, то печальная, и на миг показалось, будто поет далекая Эльби. Поет и зовет меня, а куда — неизвестно.

СОЛОВЕЙ

По правде сказать, у меня не было особого желания разъезжать по гостям. Но уж очень любопытным показалось само название деревни. Кара — черный, бай — богатый — татарские слова.

Слышал я от стариков, будто в давние времена, восставшие чуваши убили здесь близкого друга пришлого хана — мурзу Карабая и разгромили его войско. Так ли? Кто знает.

А дед Ендимер между тем нахваливал тамошние места. Мол, деревня — у самого леса. За околицей большое озеро, в нем карасей, хоть руками лови. А вокруг сады, по вечерам соловьи поют — заслушаешься.

Одним словом — уговорил.

Встретили нас хорошо.

Подняли тост за встречу. Дед Ендимер и зять Василий. Дед с каждой чаркой зятя чествовал:

— Ох и хорош у меня зятюшка, другого такого не сыскать на свете.

Дядя Василий только отмахивался, смущаясь:

— Уж ты скажешь… А зачем искать — одного хватит.

Но больше всех радовался деду маленький Пинер.

Как залез к нему на колени, так и остался. То игрушку ему покажет, то картинки — сам рисовал и дома, и лошадей, и сельсовет с красным флагом на коньке. А дед все расспрашивает внука, что к чему, серьезно так. Потом карандаш попросил и сам себя нарисовал — с бородой и трубкой во рту. И обоим было весело. Недаром говорят, старый, что малый.

…Нам с дедом постелили в большом шалаше, под яблоней. Пахло прохладой, скошенным сеном, от свежести кружилась голова, и, засыпая, я все еще слышал голоса деда и внука.

…Проснулся на зорьке, прислушался.

— Тют-тют-тют, т-ю-ю-ют!

Соловей! Он пел где-то совсем рядом, в кустах.

Осторожно, стараясь не разбудить старика, я направился к выходу. Дед поднял голову.

— Соловей, — прошептал я, словно извиняясь.

Ендимер, не говоря ни слова, вышел следом за мной.

Трели неслись справа, где поблескивала росой молодая яблонька. Мы стояли, затаив дыхание. Минута, другая… Дед негромко спросил:

— Понимаешь, о чем он поет?

— Н-нет! — удивился я, вслушиваясь в печальное, нежное щелканье. — Как же это понимать?

— А так, — в голосе деда прозвучал холодок. — Ты лучше слушай. О любви поет…

На мгновение соловей умолк. А затем снова запел, но уже по-иному, резко, с переливами.

— Песня проклятия, — объяснил дед.

Я пожал плечами. То любовь, то проклятие. Послушать деда, так у соловья — целый репертуар. Словно он человек, а не пичуга малая.

— И так всегда по утрам, — сказал дед. — Нравится? — Я не успел ответить, Ендимер продолжал: — Росло здесь когда-то маленькое деревце, вроде кустарника. Называли его керенют. Веточки тонкие, листья, как монетки. Весной каждый год распускались золотисто-розовые цветы. Однажды невесть откуда прилетел сюда соловей. Увидел чудесные цветы и запел.

Так они и познакомились. Керенют и соловей полюбили друг друга и поклялись никогда не разлучаться.

Соловей каждую ночь прилетал к керенют, садился на веточку и пел свои песни.

Но недолго длилось их счастье. Беда ходит за радостью, ревность — за любовью. А зло не спит: глаза у него бессонные.

Узнал об их любви мороз, разозлился и решил отнять У них счастье, его-то самого никто не ждал, не любил — вот и завидовал другим. Повадился каждую ночь в сад.

Однажды соловей задремал под утро, прижавшись к любимой. А мороз только того и ждал.

Очнулся соловей, а керенют замерзла, листочки опали. Ветки в белом инее.

— Керенют, — взмолился соловей, — отзовись!

Долго звал он свою подругу! Каждую весну прилетал, думал оживет. Но керенют так и не проснулась.

Вот почему свои лучшие песни поет соловей по утрам, на самой зорьке. Вспоминает свою любимую, зовет ее. А потом загрустит и начнет проклинать злой холод, и звучит над землей проклятие… И снова обрадуется, славит солнечный день, потому что солнце сулит надежду. Вот!