Воспарить к небесам (ЛП) - Эшли Кристен. Страница 3

Он небрежно махнул рукой.

— Увидимся позже.

— Да, — ответила я, мой голос был странным, хриплым, будто я собиралась заплакать. — Да. Увидимся.

Он изучал меня еще секунду, потом коротко кивнул, повернулся и пошел по дорожке, тоже неровной, кое-где инкрустированной интересными кусочками стекла, окаймленными толстыми линиями белого известняка.

Я стояла и смотрела на его походку, на то, как комфортно ему было в своем крупном теле. Я также полностью осмотрела его одежду.

Он был пожарным.

В этом не было ничего удивительного.

Тут меня осенило, что я стою в дверях и наблюдаю за ним, и если он меня за этим поймает, то что он скажет, тогда я быстро отпрыгнула назад и закрыла дверь.

Я повернулась к своей гостиной.

Приехав в Магдалену за день до этого, я взяла ключи и пульт от ворот гаража и сделала первый обход по своему дому.

Я была взволнована, обнаружив, что он оказался даже лучше, чем на фотографии. Это было новое здание, построенное удостоенным наград шотландским архитектором Прентисом Кэмероном. Я знала его работы, потому что он спроектировал дом в Ла-Хойе, который мне так нравился, что я сделала то, чего никогда не делала раньше. Я поискала в Интернете, и обнаружила, что все его проекты были захватывающими.

Все они были современные, но не выглядели как из космоса, а казались вечными. Необычными. Многоуровневыми. Просторными. Открытыми. С щедрым использованием окон, в моем случае одна сторона дома — та, что выходила на Атлантический океан — была от пола до высоких потолков сплошь стеклянной. С таким видом вы почти парили над морем.

Он был потрясающим.

Поэтому, когда Конрад, Мартина и дети переехали из Ла-Хойи в маленький прибрежный городок Магдалена в штате Мэн и мой мир рухнул, после чего я приняла решение переехать, то к своему ликованию обнаружила, что этот дом Кэмерона продается. Вот я его и приобрела.

Ему было всего пять лет, но пара, построившая его, развелась. Это было не мирное расставание (о, как я их понимала), и они жестоко ссорились из-за дома. В конце концов, судья вынудил их продать его.

Их потеря.

Мой выигрыш.

Так я думала вчера.

Именно тогда, глядя на то, что уже выглядело ошеломляющим, и надеялась, что с моей стороны я могла бы сделать его изысканным, я была взволнована.

Я беспокоилась, правильно ли поступила, последовав за Конрадом и Мартиной и переехав в Мэн. Беспокоилась, что мои дети так же злы, как и Конрад. Волновалась, хватит ли у меня сил показать им, что я изменилась. Я волновалась, смогу ли вернуть своих детей. Беспокоилась, смогу ли создать для них безопасное место; уютный дом, счастливую, большую семью.

Я беспокоилась, смогу ли сделать то, что должна была сделать три года назад, но не сделала.

Отбросить горечь, потерю, гнев. Дать своим детям мать, которую они могли бы любить, гордиться, не стыдиться и не ненавидеть. Построить новую жизнь для себя и найти хоть какое-то удовлетворение.

Я боялась, что во мне этого нет. Я переживала из-за всего, что натворила — зная, даже когда делала это, что это неправильно — что я не смогу отколоть ту часть себя, которая была Хэтуэй чистой воды. Эгоистичной, бездумной, мрачной и мстительной.

Я не верила в себя. Я потеряла все. Своего мужа. Опеку над детьми, за исключением выходных раз в месяц, до того, как Конрад и Мартина переехали в Мэн. Свое самоуважение.

Черт возьми, я даже не знала себя, как же я могла в себя верить.

Эта мысль заставила меня завернуть в гостиную, мои босые ноги бесшумно ступали по красивому блестящему деревянному полу. Я прошла в дверной проем и направилась по короткому коридору к четырем ступеням, которые вели вверх, возвышая меня над склоном утеса, по которому тянулся одноэтажный дом. Одна сторона коридора состояла сплошь из окон, выходящих на море, с другой стороны был гараж на три машины.

Я прошла по коридору и поднялась еще на две ступеньки в огромную хозяйскую спальню. Такую большую, что в ней бы поместились кровать, комоды, тумбочки, шкафы для одежды и предметы декора, а также диваны, кушетки, клубные кресла, телевизор — все, что я решу. Был даже роскошный, выложенный камнем камин, стоящий отдельно, огораживающий то, что я предполагала, когда-нибудь будет спальней (и в настоящее время она там была, в виде моей королевского размера кровати) от гостиной (которую предстоит создать).

Я прошла через нее в ванную, занимавшую всю ширину комнаты. Она включала в себя две гардеробные и большую овальную ванну, с окнами в конце, выходящими на море, так что вы могли принимать ванну и смотреть на океан, чувствуя, что купаетесь и плывете. Еще там были раковины с двумя чашами (и это были красивые чаши). Вся комната была обшита панелями из богатого сучковатого дерева, что удивительно сочетало в себе деревенский и элегантный стиль.

Я ничего этого не видела.

Я прошла мимо огромного зеркала над раковинами и вошла в одну из гардеробных, где находились встроенные шкафы и стояли чемоданы и коробки.

Что-то внутри подтолкнуло меня прямо к коробкам. Я сорвала ленту с одной, и крышка открылась.

Я сунула руку внутрь и наугад вытащила одежду. Разбросав ее по ящикам, я вытащила еще и сделала то же самое. Некоторые из них приземлились в ящики. Некоторые на пол. Все бессистемно. Беспорядочно.

Это было неправильно. Это были дизайнерские вещи. Дорогие. Многие женщины всю свою жизнь лишь мечтали обладать хотя бы одной из тех вещей, которых у меня было в избытке, но не могли себе этого позволить.

И все они — каждая вещь — были тем, что надела бы моя мать.

Это должно было случиться. В глубине души я это знала. И не боролась с этим. Ни капельки. И я поняла это еще до того, как грузчики упаковали эти коробки.

Каждая мелочь должна была остаться позади. Продана. Отброшена.

Чтобы я могла начать все заново.

Я вышла из гардеробной и подошла к раковинам. На полу стояло несколько коробок с надписями «тщеславие». Я наклонилась к ним, разорвала и вытащила вещи. Укладывала что-то на пол, что-то на столешницу. Я делала это до тех пор, пока во второй коробке не нашла их.

Свои духи.

«У каждой женщины должен быть фирменный аромат», — говорила мне мать.

Моим были Шанель № 5. Они мне нравились. Они были всем, чем должна быть женщина.

Но у меня было неприятное чувство, что это не все, чем должна была быть я.

Потому что иногда я чувствовала себя больше в цветочных нотках.

А иногда — больше в мускусных.

Затем бывало, что я чувствовала себя больше в летних аккордах.

Меня учили, что это неправильно. Ты есть та, кто ты есть, только так, и ты застреваешь в этом.

Что касается меня, то я была дочерью Джея Пи и Фелиции Хэтуэй, что означало, что я была Хэтуэй. Высшим классом. С деньгами. Хорошо образованная. Одетая соответствующим образом. Консервативная. Манерная. Превосходная. Отчужденная. Из привилегированного класса. Элитой.

Вот кем я была, и у меня не было выбора быть кем-то другим.

Такой я и стала.

И таким образом похоронила тот факт, что иногда мне хотелось быть обычной Амелией, кем бы она ни была, и носить любой аромат, который определял ее в тот день.

А затем, в следующий раз, я могла бы стать кем-то другим.

Кем бы ни захотела.

Не такой, какой она хотела видеть меня. Не той, что они требовали от меня.

Я посмотрела в зеркало, но тут же отвела взгляд и вышла, прошла через спальню, по коридору, по ступенькам. Я повернула направо, в большую открытую кухню, выходившую в гостиную, на уютную лестничную площадку, откуда открывался вид на пенистое море. Я спокойно вскрывала коробки, пока не нашла их.

Свои тарелки. Керамика была очень красивой, но стоила сорок долларов за штуку.

Их выбрала моя мать. Она сделала это таким образом, что, казалось, выбор был мой. Но на самом деле ее.

Внезапно у меня возникло почти непреодолимое желание вытащить коробку на террасу и по частям выбросить все в море.