Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна. Страница 17

— Как тебе сказать… Может, и правда, пока ты мала. А подрастешь — не так заговоришь.

— А как я заговорю, когда подрасту?

— А так вот и скажешь одному человеку: «Милый ты мой! Без тебя и цветы не цветно цветут, без тебя и деревья в лесу не красно растут, без тебя и солнышко в небе темно горит…»

— Нет, Афа-Нази, нет! Не скажу я так никому. Не будет такого человека. Вот разве только я скажу это тебе. Когда вырасту.

— Выдумала!

— А что? Ты не хочешь?

— Как не хотеть! Только где ты меня возьмешь? Когда ты вырастешь, не будет меня здесь.

— А где ты будешь? Ты уедешь?

— А как же? Домой, на Русь. До старости, что ли, тут у вас гостить? Кажись, все уже перевидано. Вот еще только богомолье ваше посмотрю — и пора. Ox, пора! В гостях хорошо, а дома лучше.

— У тебя дома лучше, чем у нас?

— Любому-каждому у себя на родине лучше.

— А Русь — хорошая земля?

— Русь-то? Сказать невозможно, до чего хороша. Одно слово — Русь!

И, пользуясь тем, что Камала понимала по-персидски, Афанасий прочитал ей из своей тетрадки нечто вроде заклинанья, что составил он в бессонные ночи из персидских, арабских и тюркских слов:

«Русская земля да будет богом хранима!

На этом свете нет страны, подобной ей. Хотя начальники русской земли и нечестны, но — да устроится Русь! Да будет в ней справедливость!»

— Хорошая молитва, — одобрила Камала и низко-низко опустила головку.

— Чего пригорюнилась, Калабинга моя? О чем загрустил мой воробушек?

— Ты уедешь. — прошептала Камала.

— А уеду — тогда и горюй. Чего заранее убиваться? Да не сегодня еще и не завтра тронусь в дорогу. Нынче и не пробраться мне: кругом смута, мятеж. Перессорились, передрались меж собой государи индийские. Мирному человеку ни пройти ни проехать. Всюду война. Подожду еще — не будет ли замирения? Тогда уж поеду. Ну, отлегло от сердца? Вот и ладно. Гляди веселей. Да не ходи, как Чандра! Уж до того тоскует, что глядеть больно. Ты не знаешь, о чем она горюет? Не говорила тебе?

— Нет… Я думаю, она, наверное, боится.

— Чего?

— Что плохо протанцует. На празднике Шивы Ратви будет много танцев — и Чандра должна танцевать. Вот она и боится, что не сумеет.

— А что, разве плохо обучена?

— Нет, она очень хорошо обучена. Ее учила еще наша мама. И все говорят, что Чандра танцует почти так же, как мать. Это значит — очень, очень хорошо. А просто она боязливая такая. У нее всегда болит сердце, и вечно ей снятся какие-то страшные сны…

— Сердце — вещун, — пробормотал Афанасий и оглянулся, отыскивая глазами Чандру, но не смог ее сразу найти. Чандра затерялась в многолюдстве. Паломники шли толпами, говорливыми, пестрыми, суетливыми.

«Когда это столько народу набралось?» — удивлялся про себя Афанасий. Рано утром, пока еще не вставало солнце, вышли они из Бидара впятером: Чандака с дочерьми, Гуру и он, Афанасий, — и долго шли по пустынной дороге. А к полудню широкая мощеная дорога вся кишела народом. Перегоняли друг друга богомольцы, и пешие и конные, отдыхали, присев у обочины, и семьи с маленькими детьми, и калеки, что еле ковыляли или ползли на карачках, и больные на носилках; одних несли на руках бедные родственники, других везли богатые на верблюдах и на коровах. По окрестным лугам извивались тропинки, и было издали видно: отовсюду, как муравьи, ползли люди, чтобы выйти на большую дорогу.

Тысячи и тысячи богомольцев спешили в Парватский храм на почитаемый индийцами праздник, готовясь насладиться театральными играми и священными плясками, как положено издавна в эту ночь.

— Вон моя диди! — рассмотрела зоркая Камала. — Вон там, далеко, под большим баньяном. Там Гуру сидит, женщины вокруг, и она… Наверное, что-то рассказывают… Пойдем к ним, Афа-Нази?

Они подошли. Гуру, как всегда, сидел на земле, держась очень прямо; был и сидящий он выше всех. Десятка два богомолок в цветных сари расселись вокруг на траве; все повернули головы к Гуру, как цветы к солнцу; все, не спуская глаз, смотрели на пандита и, не проронив ни слова, слушали его поучения. Афанасий не сразу нашел между ними Чандру, не сразу различил ее желтое сари, ее склоненную головку на гибкой шее, ее гладкие черные волосы, ее большие любопытные глаза. Ом узнал ее скорее по тому выражению доверия и внимания, с которым она всегда слушала Гуру, — доверия и внимания, поглощающего, переполнившего ее душу.

Гуру уже кончал свой поучительный рассказ. Он встал. Женщины негромко заговорили, словно ручеек зажурчал. Чандра мгновенно выпрямилась, вскочила и, словно ничего не видя своими широко раскрытыми глазами, пошла мимо Афанасия.

— Чандра! — крикнул он неожиданно для себя и вдруг схватил ее за руку.

Девушка стояла, стройная, тоненькая, и безмолвно смотрела прямо в лицо Афанасию. За ее спиной колебались висячие корни баньяна, как будто бы шевелил лапами гигантский паук.

— Чандра! Ну, что смотришь, будто со сна? Никак не признала? — Он крепче сжал ее слабую, холодную руку.

Лицо Чандры порозовело, зрачки у нее сузились, взгляд определился. Она тихонько отняла потеплевшие пальцы и слегка улыбнулась Афанасию. Как ножом резанула его эта неожиданная улыбка, беспомощная и нежная, как у больного ребенка.

— Чандра! Голубка белая! Сестрица родная!

Чандра засмеялась тихим-тихим звенящим смехом, будто бы надломанный серебряный колокольчик зазвенел.

— Афа-Нази, — отозвалась она робким шепотом, — Дада Афа-Нази!

Она назвала его братом! Нежность, испуг, отчаяние, а главное, жалость, жалость невыразимая — все вместе хлынуло на Афанасия, так что у него померкло в глазах и дрогнуло все его большое сильное тело.

— Что тебе, дада? — ее голос окреп, зазвучал уверенно, не смущенно.

— Чандра, откройся мне! Что ты затеяла? Что ты хочешь сделать с собой? Постой, подожди… А может, тебе запрещено говорить? Может, ты обет дала? Тогда молчи! Только не говори неправды.

— Афа-Нази! Неправды нет у меня ни в сердце, ни в мыслях. А что я сделаю, — не знаю. Не знаю сама, Афа-Нази.

— Да что им… что ему от тебя нужно?

— Не думай плохо про него, Афа-Нази. Это святой человек. Он умолил богов, чтоб они позволили мне искупить грех матери. А ему от меня ничего не нужно, никакой темной мысли у него нет. Он прав во всем.

— Ну, сделали себе святого… Не допустят теперь про него ни словечка… Ты мне-то скажи, ты скажи мне только одно: как же ты материн грех искупишь? Чем то есть?

— А этого, Афа-Нази, я до последней минуты не буду знать.

— До какой последней минуты?

— Завтра — святая ночь, большой праздник.

— Ну, знаю.

— Девы храма, танцовщицы, будут плясками развлекать божество.

— Знаю и это.

— Буду плясать и я. Все помыслы, все желания мои вложу в священный танец. Буду так танцевать, чтоб божество смягчилось и открыло мне путь мой. И как внушено мне будет во время танца божественной силой, так и сделаю.

— Ой, Чандра, дитя мое светлое! Побереги себя, об отце подумай, о сестренке! Мой совет: вспомни о них, как будешь плясать свои пляски…

— Нет, не стану, Афа-Нази. Буду думать только о матери, о том, как очистить душу ее от греха. А если помнить об отце, о сестре, не смогу танцевать, как надо. Не гневайся, Афа-Нази, не смогу. Прости меня, что не исполню твоего совета.

— Голубка чистая! Ты прости меня, дурака! У тебя и так на сердце камень лежит, да, почитай, не камень, а гора целая, а я туда же еще с советами! Ты не слушай меня!

И поклонился Афанасий Чандре русским большим поклоном, коснувшись земли золотой копной буйных кудрей.

Поклонилась ему и Чандра, — как кланяются индийцы, дотронувшись обеими руками до земли. Поклонилась, выпрямилась, и птичкой порхнула на дорогу, и пустилась догонять далеко вперед ушедшего Гуру.