Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт. Страница 17

Кит был прав, и это он, именно он не сумел усмирить свою возросшую непомерно гордыню, и получил — сполна.

— Ну, вот ваша комната, — сказала мисс Джинни удовлетворенно, и Уилл вынырнув из своего оцепенения, подумал: наверное, она никому не может ее сдать, только таким бедолагам, и то, наверное, не всем.

В комнате ничего не изменилось — все тот же тюфяк на полу, стол, прислоненный к стене, маленькое слюдяное окно вверху. Только инея не было, но ведь уже почти весна.

Уилл почувствовал, что у него совсем нет сил, их остатки ушли на подъем по шаткой лестнице, а теперь ноги ему отказали. Он опустился на тюфяк — тот же самый, набитый той же соломой, что и тогда, когда они были здесь с Китом… Думать об этом было так больно, словно он сам из себя тянул жилы, сам себе вскрывал грудную клетку, чтобы достать еще живое, трепещущее сердце. Уилл ткнулся головой в колени, малодушно пряча от мисс Джинни покрасневшие глаза.

— Ну, будет вам, мастер Уилл, не убивайтесь так. Все еще будет хорошо, вот увидите, — зачем-то говорила ему мисс Джинни, отступая так, что дрожание пола отдавалось во всем существе Уилла, — вот сейчас еще одеяло вам принесу…

— Спасибо, — губы Уилла улыбались, потому что он знал: надо улыбаться.

Мисс Джинни ушла, и он свернулся калачиком на тюфяке, укрываясь одолженной в «Театре» багряницей, словно воин, павший в неравном бою с вражеским войском. Да только войско это было — его собственные демоны, которых он не смог, не сумел обуздать в этот раз.

Сколько он пролежал так — без движения, скрутившись в три погибели, укрывшись плащом, с сухими, открытыми и невидящими глазами — Уилл бы сказать не мог. Час, а, может, целые сутки? Когда в дверь забарабанили, он думал не отвечать — Кит не придет, Уилл это знал наверняка. А остальное — кто бы ни был, что бы ни было — подождет. А, может, и вовсе обойдется.

— Уилл, да впусти же меня, Уилл, ну что ты! — умолял за хлипкой дверью чей-то знакомый голос, а другой вторил:

— Да высади ты ее, Бербедж, как бы он себе чего не сделал — видел я Марло сегодня, как с креста сняли, прости Господи, что в такой день…

Уилл больше не слушал, кинулся стремглав открывать, позабыв, что дверь не заперта и что ему достаточно только кликнуть. Он стоял на пороге, глядя на Дика Бербеджа, страдательски заломившего свои соболиные брови и на Кемпа, топорщившего рыжую бороду и вид у него, должно быть, был совсем безумный, потому что Кемп сплюнув, фыркнул:

— Что я тебе говорил, Бербедж…

А Дик зачастил, с порога обняв за плечи, заглядывая в глаза, будто перед ним было дитя малое:

— Ну что ты, что ты Уилл, пойдем-ка в «Сирену», выпьешь, развеешься…

И Уилл не нашел в себе сил отказать.

***

Туман клубился, ширился, отдавал свежей кровью и скользким, мускусным, грешным потом сплетающихся, будто корни предвечных деревьев, обнаженных тел. Было непонятно, сон это, или явь, день или ночь, развеселая окраина Лондона, напряженная, как обхваченный ладонью член, улица Хог-Лейн, или самый последний круг Ада. Даже если это было сердце Преисподней — оно билось в том же ритме, что сердце Кита, позабывшего свое имя, заменившего его тенью, следовавшей за ним, куда бы он ни бросился.

Да и к чему было знать свое имя, помнить, сколько бутылок вина выпито, и сколько — выблевано на собственные колени, если вокруг плясали маски, личины, оскаленные, отупевшие в выражении зависшего в пространстве, спертого, как воздух в легких, вожделения.

Он снова, снова, снова позволял делать это с собой. Сколько их было — тех, чья похоть питалась звоном денег в его кошельке и звоном бешеных аплодисментов в его потерянном имени? Сколько их — пахнущих, как звери, движущихся, как звери, смотрящих, как звери, — брало его на измятой постели, на полу, стоя у стены, снова, снова, снова? Над дрожащим столом, на четвереньках, опрокинув на спину и привалив надгробным камнем — а ему было мало, так мало, чтобы вывернуться наизнанку и выбросить из себя, вытащить вместе с каждой костью и жилой воспоминание о том, кому не надо было даже прикасаться к этому ноющему от переполнения телу, чтобы…

Белый пожар взрывался под зажмуренными веками. Кит хотел держать глаза закрытыми, а все остальное в нем было распахнуто, как церковные ворота, как рана, о которой стоило лишь насмешничать со сцены — до того несерьезна она была. Он содрогался в череде судорог, пятная и без того нечистые простыни. Потом — не мог.

— Еще. Я сказал — еще! — кто-то требовал, налагая печать на его распухшие, растресканные губы.

Ну же, парни, если не можете — кликните еще кого-нибудь.

Кого?

Да хоть самого Сатану.

***

Сознание возвращалось толчками, чтобы через пару минут, или вечностей, снова кануть в смолянисто черные воды отчаянья. Кто-то драл его с собачьей поспешностью, загребая в кулак волосы на затылке, рывками оттягивая голову назад — пока до боли натягивалась кожа горла, пока до боли натягивалось саднящее нутро вокруг столпа огненного, продетого, как вертел, насквозь?

— Я сказал — соси, да постарательней, — сначала во влажную щеку, затем, погодя — меж губ, ткнулось — упруго, нагло, настойчиво, и Кит с готовностью приоткрыл рот, сразу же пропуская в горло, до упора, утыкаясь носом в жесткие волосы. Он делал то, что умел лучше всего, — сосал, повинуясь пригибающей за шею жесткой мозолистой руке, захлебываясь вдохом и слюной, когда горло ненадолго освобождалось — для того, чтобы с удвоенным пылом принять еще один горячий, нетерпеливо вздыбленный член.

От шума крови в ушах штормило. Оставалось одно лишь упрямое, удушающе бьющееся в губы, возбуждение — и обрывки чужих, незнакомых слов: на крыльях мотыльков глазами сфер, жемчужной пылью мой проложен путь. Я — щепка в вечной буре, Агасфер.

Он отмахивался от этих идиотских строк, как от надоедливых мух.

***

Сознание возвращалось толчками, скрывая от разума то, что могло оказаться слишком скучным. Кит дышал, отбрасывая спутанные волосы со лба. Демоны шли за ним по пятам, льнули к нему, прямиком к гладкой коже обнаженной груди под расстегнутым дублетом — а над их рогатыми головами колыхалась, маняще приподнимая налитые груди, улыбающаяся русалка.

Как ты трахал их, Уилл?

Как имел — сразу после того, как покинул мой дом? Тебе нравилось мять им сиськи? Нравились их щелки, текущие от одного твоего прикосновения? Их мягкие задницы?

С ними было — проще, спокойнее, правильнее, праведнее, не так ли?

Было, есть и будет.

Скрипела чешуей, маня налитыми, как осенние яблоки, грудями, морская дева.

— Это что, Кит? Кит Марло?

— Давно его не было видно.

— Кит, можно я сяду с тобой?

— Кит, можно я лягу с тобой

— Поцелуй меня, Кит.

Демоны льнули к нему, забираясь руками под одежду, ловя каждое его слово, каждую пьяную улыбку. А он манил их, подзывал благосклонно, утопал в них, подставлял им губы и щеки, чтобы они чувствовали вкус испарины, проступившей на его коже. Он не заказывал снеди — вино, вино, еще вина.

Покрасневшие от бессонницы, но все равно — глаза, которые Кит Марло не спутал бы и с тысячей других. Горящие меж темных вьющихся прядей уши. Нелепая, нелепая одежда — как рыжая борода сидящего рядом. И гортанно вопящий, взволнованно ломающий брови Дик Бербедж — это имя, вынырнувшее из самых глубин нежеланных воспоминаний, заставило Кита напружиниться.

Будто кто-то дал ему подзатыльник, выбрасывая из блаженного забытья.

Ба, да ты еще тот мастер шуток, капитан Джон Пул.

***

Дик рад был, что Уилл — так сказал Кемп, а Кемп никогда не врал в таких вещах, нюх у него, что ли, — теперь с ними. Рад, что Уилл расстался, вырвался из этого странного мира, в который его затянул неведомо чем Марло, рад, что Вильгельм Завоеватель снова любит женщин, да еще так, что Кемп только посмеивался, вспоминая вчерашнюю проведенную вместе с ним ночь.

Рад — и не рад. Потому что радоваться, глядя на Уилла, мог только тот, кто вовсе не имеет души. А уж друзьям радоваться такому было бы грех и подавно.