Письмо из прошлого - Коулман Роуэн. Страница 14

Этого не может быть.

Это невозможно.

Это просто бред.

И все же я не могу отделаться от мысли, которая уже сформировалась в сознании так честно и ясно, словно кто-то вывел ее крупными буквами прямо у меня перед глазами. Если это действительно возможно и я каким-то образом шагнула из одного времени в другое, а затем вернулась назад, значит, все, что, как я думала, знаю о времени и пространстве, все, что я знала б этом мире, — неправда.

Но этого не было. Этого не могло быть. Скорее всего, это просто очередной симптом, признак того, что с моим мозгом что-то случилось! Потому что представьте, просто представьте на секундочку, что я действительно вернулась в прошлое и одним крошечным жестом изменила будущее. Представьте, что это может значить. Я уже не думаю о том, что мне нужно выяснить, кто мой настоящий отец, это неважно: чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что это тот человек, который меня вырастил. Человек, которого я называю папой. Нет, теперь я думаю кое о чем получше, чем просто поиск ответов на свои вопросы.

Если я могла изменить прошлое и настоящее, значит, я могу сделать все, что угодно. Изменить ход истории. Могу помешать маме совершить нечто немыслимое, то, что травмировало ее на всю жизнь.

Я могу изменить эту жизнь. Могу спасти ее.

Могу вернуть ее к жизни.

Глава 11

Медальон все еще висит у меня на шее. Я чувствую его. А еще он есть на фотографии, я его вижу. И я помню тот день, день маминых похорон, когда папа отдал его мне. Я нашла папу в его кабинете, он сидел и смотрел в сад. Его лицо было пустым и безучастным, а черный похоронный костюм висел на нем мешком, как будто мама забрала с собой в могилу все папино содержимое.

— Машина приехала, — сказала я. Горошинка уже была в ней, сидела, сжавшись в комочек, за тонированными стеклами. Тогда я еще не знала, что она выпила кучу анальгетиков и запила их водкой из фляжки.

— Я знал, что ей иногда бывало плохо, — сказал папа, глядя в окно. Буйство цветочных красок и голубое небо отражались в стеклах его очков. — По-настоящему плохо… Да ты и сама знаешь.

Типичный папа. Он не стал вспоминать о тех неделях, в течение которых она вообще не вставала с постели. О тех долгих темных периодах, когда она не улыбалась и не смотрела на нас, просто запиралась в летнем домике и работала над проектами, которых мы никогда не видели, — мы просто терпеливо ждали, когда улыбка вернется на ее лицо.

— У нее были проблемы. Она переехала сюда, бросив все, что знала, и… — он запнулся и посмотрел на меня, — …было кое-что, с чем ей нужно было примириться. Но я всегда думал, что помогаю ей, делаю ей добро. Я думал, что в какой-то момент она наконец увидит все, что у нас было, и почувствует себя счастливой. Но такого я не ожидал.

— Никто из нас такого не ожидал, пап, — сказала я, опустившись рядом с ним на колени. — Это не твоя вина. Никто из нас не думал, что это произойдет именно теперь, спустя столько времени. Но она боролась так долго… Я думаю, она просто устала.

Папа полез в карман и достал медальон. И я помню, как затрепетало мое сердце, когда я увидела эту до боли знакомую вещицу. Я вспомнила, как часто видела его на маминой шее, как играла с ним, когда она укачивала меня в младенчестве, как я отводила назад ее длинные полуночные волосы и расстегивала замочек на цепочке, когда она разрешала мне взглянуть на медальон. Как она рассказывала мне истории о своей маме и безмятежном детстве на улицах Бруклина. И сейчас, закрывая глаза, я чувствую ту же боль, те же слезы, кипящие в глазах, чувствую в груди тот же прилив гордости и любви, как и в момент, когда папа сказал:

— Я хотел положить его к ней, но потом подумал, что она хотела бы, чтобы он достался тебе. Она знала, как сильно он тебе нравится, и мне хотелось увидеть, как теперь ты будешь его носить.

После того как он застегнул медальон на моей шее, мы обнялись, и я рыдала до тех пор, пока папин друг, Джек, не возник в дверях в кабинет и не отвлек нас вежливым покашливанием. После этого мы пошли к катафалку.

Так и было. Я знаю это, помню каждую деталь.

И в то же время я помню, но с каждой минутой все более размыто, другую жизнь, ту, в которой не было этого медальона. Там не было сцены в отцовском кабинете, были мамины волосы, которые я перебирала, засыпая в ее объятиях. А еще — история о каком-то полузабытом католическом медальоне, который она носила, но потеряла незадолго до той ночи, как сбежала из дома.

Которая из них реальна, которая… галлюцинация — или что там? — я не знаю. Я не знаю! И это просто ужасно!

— Луна? — Голос Брайана звучит невнятно и растерянно, как будто я только что его разбудила, хотя уже восемь утра. Конечно, он не ожидал, что я буду ему звонить, мы же расстались. Мы даже не говорили с тех самых пор, но не потому, что злились, правда. Просто между нами все было кончено. Но все же, если вам интересно, что он для меня значит, могу сказать, что по-прежнему считаю его своим другом. И мне нужно знать, чувствует ли он то же самое по отношению ко мне.

— Да, Брайан, это я. Нам нужно поговорить. Прости, все хорошо?

— Конечно, что случилось?

Я слышу, как он двигается, как закрывает дверь. Эти слова переполнены таким теплом, словно он правда рад услышать мой голос. Это придает мне немного мужества.

— Я провела кое-какой… эксперимент, — говорю я.

— Эксперимент? — переспрашивает Брайан.

— Да. И я думаю… мне кажется, со мной что-то не так.

После того как я заканчиваю рассказ, Брайан молчит, как мне кажется, очень долго.

— Тебе через многое пришлось пройти, — наконец говорит он. — Смерть мамы, а теперь и новости о том, что у тебя может быть совсем другой отец, не тот, с которым ты выросла…

— Мне все равно.

— Тебе не все равно, причем намного больше, чем ты думаешь, — не соглашается Брайан. — Этот тип, кем бы он ни был, его медицинская история — часть тебя. Ты могла что-то от него унаследовать.

— Это у мамы были проблемы с психикой, — напоминаю я.

— Да, но то, что ты описала, не связано с психикой, это скорее что-то физиологическое, как мне кажется…

— Брайан, что со мной происходит? — перебиваю его я.

— Луна, мне очень жаль, что ты сейчас так далеко… — Он расстроен и встревожен. Мне кажется, он собирается с духом, прежде чем ответить, и это меня пугает.

— Что мне делать?

— Тебе немедленно нужна компьютерная томография, — говорит он. — А еще нужно сдать кровь на биомаркеры… Судя по тому, как ты описала, это не психоз, это может быть связано со стрессом и усталостью… Причиной мог стать и какой-то химический стимулянт, но ты не принимаешь наркотики… И ты испытываешь нечто подобное не в первый раз… Раньше я думал, что это может быть эпилепсия, но теперь… Почему ты не дала мне проверить тебя раньше?

— Ты пытался, — успокаиваю его я. — Это не твоя вина. Так о чем ты?

— Это больше похоже на какую-то физическую аномалию.

— Опухоль. — Я произношу это слово вместо него.

— Зрительные галлюцинации вроде той, что ты описала, каша в голове, потеря памяти…

— Это не потеря памяти, а увеличение, — перебиваю я. — Теперь у меня как будто два набора воспоминаний, две разные версии моей жизни. Что это значит?

— Иногда травма может подавить определенные воспоминания, а другое потрясение, такое как смерть матери, может их вызвать, запутать, может даже создать ложные воспоминания, которые будут казаться реальными, и…

— Это не синдром ложной памяти, — говорю ему я.

— Ну… Я не могу утверждать, но вполне может быть, что в твоей височной доле происходит что-то, что задевает зрительный нерв. Это может стать причиной галлюцинаций, хотя я никогда не слышал ни о чем настолько реальном, как то, что ты описала… Черт, Луна, я в трех тысячах миль от тебя, я не знаю, как тебе помочь! Все домыслы бесполезны! Тебе нужно сегодня же показаться врачу. Сделать томографию, сдать анализы. Я могу найти хорошего специалиста в Нью-Йорке и немедленно записать тебя на прием.