Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой - Грин Грэм. Страница 2

Еще не успев доесть бутерброды мы познакомились, и, когда она произнесла фамилию «Фишер», я невольно воскликнул:

— Но ведь не _тот же_ Фишер!

— Не знаю, кто это тот Фишер.

— Доктор Фишер со зваными ужинами, — ответил я.

Она кивнула, и я увидел, что ее огорчил.

— Я на них не бываю, — сказала она, и я поспешил успокоить ее, что слухи всегда все преувеличивают.

— Нет, — возразила она, — эти ужины просто отвратительны.

Может быть, желая переменить тему, она прямо заговорила о моей пластмассовой руке, на которую я всегда натягиваю перчатку, чтобы скрыть увечье. Большинство людей делают вид, будто его не замечают, хотя, когда им кажется, что мое внимание чем-то отвлечено, они украдкой поглядывают на протез. Я рассказал Анне-Луизе о той ночи, когда бомбили лондонский Сити, о том, как пламя пожаров озаряло небо до самого Вест-Энда и в час ночи можно было читать. Моя пожарная часть находилась возле Тоттнем-корт-роуд, и нас вызвали на подмогу лишь рано утром.

— Прошло больше тридцати лет, — заметил я, — а кажется, что это было совсем недавно.

— Как раз в тот год отец женился. Мама вспоминала, какой пир он закатил после венчания. Ну да, — добавила она, — «Букет Зуболюба» уже принес ему тогда состояние, а мы были нейтральной страной, и богачи, в общем, не знали карточек. Думаю, с того пира и пошли его ужины. Все женщины получили французские духи, а мужчины — золотые палочки для размешивания коктейлей; в те дни ему еще нравилось видеть за своим столом женщин. Пировали до пяти часов утра. Мне бы такая брачная ночь не понравилась.

— Бомбардировщики убрались в пять тридцать, — сказал я. — Тогда я уже был в больнице, но, лежа на койке, услышал сигнал отбоя воздушной тревоги.

Мы оба заказали еще по бутерброду, и она не разрешила мне заплатить за нее.

— В другой раз, — сказала она, и эти слова прозвучали как обещание, что мы встретимся хотя бы еще раз.

Ночь бомбежки и завтрак с бутербродами — вот самые сокровенные и самые яркие мои воспоминания, более яркие даже, чем память о дне, когда умерла Анна-Луиза.

Мы доели бутерброды, и я долго смотрел ей вслед, прежде чем отправиться в свою контору к пяти письмам на испанском и трем на турецком языках, которые лежали у меня на столе и касались нового сорта молочного шоколада с привкусом виски. Без сомнения, «Букет Зуболюба».

Так оно все и началось для нас, но понадобился месяц мимолетных встреч в Веве и походов на классические фильмы в маленький кинотеатр Лозанны на полпути между нашими домами, прежде чем я понял, что мы полюбили друг друга и она готова «заняться любовью» со мной — дурацкая фраза: ведь давным-давно мы занимались любовью там, за бутербродами с ветчиной и сыром. В сущности, мы были вполне старомодной парой, и я без особой надежды сделал ей предложение в первый же вечер — это было в воскресенье, когда мы лежали в постели, которую в то утро я не потрудился заправить, так как не предполагал, что она согласится зайти ко мне после встречи в кафе, где мы с ней познакомились. Я тогда выразился так:

— Как я хотел бы, чтобы мы могли пожениться.

— А почему бы нет? — спросила она, лежа на спине и глядя в потолок, а раковина, которую швейцарцы называют просто заколкой, валялась на полу, и ее волосы рассыпались по всей подушке.

— Доктор Фишер, — сказал я.

Я ненавидел его даже до того, как с ним познакомился, и мне было противно произнести «твой отец»: разве она не призналась мне, что слухи о его ужинах соответствовали действительности?

— А нам незачем его спрашивать, — сказала она. — К тому же, по-моему, ему это будет безразлично.

— Я говорил тебе, сколько зарабатываю. По швейцарским условиям это немного на двоих.

— Обойдемся. Немножко мне завещала мама.

— И к тому же мой возраст. Я бы мог быть тебе отцом, — добавил я, думая, что как раз им и стал — заместителем отца, которого она не любит, и что своим успехом я обязан доктору Фишеру. — Я бы мог быть даже твоим дедом, если бы женился пораньше.

Она сказала:

— Ну и что? Ты мой любовник и мой отец, мой ребенок и моя мать, ты вся моя семья, единственная семья, которая мне нужна. — И она прижалась своим ртом к моему, чтобы я не мог возразить, придавила меня к постели, и так мы поженились, на радость или на горе, без разрешения доктора Фишера, а если на то пошло, и без благословения священника.

Брак такого рода не имел законной силы, а значит, невозможен был и развод. Мы обвенчались друг с другом бесповоротно и навсегда.

Она вернулась в белый дворец в классическом стиле на берегу озера, уложила чемодан (удивительно, как много вещей может женщина затолкать в один чемодан) и ушла, не сказав никому ни слова. Лишь когда мы купили платяной шкаф и кое-какую кухонную утварь (у меня не было даже сковородки), а также более удобный матрац и прошло три дня, я сказал:

— Он, наверное, удивляется, куда ты исчезла. — Я сказал «он», а не «твой отец».

Она делала прическу в китайском стиле, которая мне так нравилась.

— Он, может, ничего и не заметил, — бросила она.

— Разве вы обедаете не вместе?

— Его часто не бывает дома.

— Пожалуй, мне надо пойти увидеться с ним.

— Зачем?

— А если он станет искать тебя через полицию?

— Они не будут слишком усердствовать, — возразила она. — Я уже взрослая. Мы не совершили никакого преступления.

Но я не был уверен, что его не совершил — конечно, не юридически, но в глазах отца: однорукий инвалид, которому за пятьдесят и который целыми днями строчит письма о шоколаде, склонил к сожительству девушку, которой нет и двадцати одного года.

— Если ты в самом деле хочешь пойти, — сказала она, — ступай. Но будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.

— Он так опасен?

— Это дьявол во плоти, — сказала она.

Я отпросился на день с работы и поехал на машине к озеру, но чуть не повернул обратно, когда увидел размеры парка, серебристые березы, плакучие ивы и огромный зеленый каскад лужайки перед колоннадой портика. Сонная борзая разлеглась, как геральдическая эмблема. Я почувствовал, что мне полагалось бы зайти с черного хода.

Когда я позвонил, дверь отворил человек в белой куртке.

— Можно видеть доктора Фишера? — спросил я.

— Ваша фамилия? — грубо осведомился он. Я сразу понял, что это англичанин.

— Мистер Джонс.

Он провел меня наверх по нескольким ступенькам то ли в коридор, то ли в прихожую — там стояли два дивана, несколько кресел и висела большая люстра. Один из диванов занимала пожилая дама в голубом платье, с голубыми волосами и множеством золотых колец. Человек в белой куртке исчез.

Мы с ней взглянули друг на друга, потом я осмотрел комнату и подумал об источнике всего этого богатства — о «Букете Зуболюба». Прихожая могла быть приемной очень дорогого зубного врача, а мы оба, сидевшие здесь, — пациентами. Немного погодя дама произнесла по-английски с легким американским акцентом:

— Он такой занятой человек, правда? Ему приходится заставлять дожидаться даже друзей. Я — миссис Монтгомери.

— Моя фамилия Джонс.

— Кажется, я не встречала вас на его приемах.

— Нет.

— Конечно, иногда приходится пропускать их и мне. Не всегда же тут бываешь. Верно? Не всегда.

Вероятно, не всегда.

— Вы, конечно, знаете Ричарда Дина?

— Я с ним не знаком. Но читал о нем в газетах.

Она захихикала.

— А вы злой, сразу видно. А генерала Крюгера вы знаете?

— Нет.

— Но вы должны знать мистера Кипса? — спросила она даже с оттенком тревоги и недоверия.

— О нем я слышал. Кажется, он консультант по налогам?

— Нет, нет. Это мосье Бельмон. Как странно, что вы не знаете мистера Кипса.

Я понял, что от меня ждут какого-то объяснения, и сказал:

— Я друг его дочери.

— Но мистер Кипс не женат.

— Я говорю о дочери доктора Фишера.