Перун(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович. Страница 21
— Да ведь у нас, в Соединенных Штатах, русских не один миллион и ничего, живут… — равнодушно сказал ему Алексей Петрович. — Там одна заповедь для всех: если не хочешь, чтобы тебя раздавили, работай изо всех сил. А всякое эдакое вот озорство, на это есть закон. Сожгли — иди в острог. Очень просто…
Попик, видя, что его не поняли или не поинтересовались, как следует, виновато улыбаясь, замолчал. Ему очень хотелось водочки, но он стеснялся.
— I beg your pardon? — в сотый раз повторяла Мэри-Блэнч, усиливаясь понять, что говорил ей Лев Аполлонович.
Он еще и еще раз старательно повторил сказанную фразу, стараясь, чтобы у него выходило как можно больше похоже на птицу, но его усилия вознаграждались слабо.
— Но что же, собственно, думаете вы затевать тут? — спросила Лиза.
— Все это более или менее в облаках еще… — сказал Алексей Петрович, глядя на хорошенькое личико совсем так же, как он глядел бы на стену. — Но эти огромные лесные богатства, которые пропадают совсем зря, ясно говорят, что большому капиталу тут можно бы найти интересное применение…
— Вы забываете, что у нас есть, слава Богу, лесоохранительный закон, который очень ограничивает применение больших капиталов в лесном деле… — сказал Сергей Иванович, который берег свои леса пуще зеницы ока.
— Я знаю… — отвечал Алексей Петрович. — Но, во-первых, мы можем заинтересовать правительство изготовлением целлюлозы и взрывчатых веществ, а, во-вторых, это будет уже дело частных землевладельцев поискать выхода. Тут у одного Болдина, говорят, до шестнадцати тысяч десятин…
Похудевшая Ксения Федоровна, задумчивая и печальная, — Андрей не подавал о себе из северного края никакой вести, — вдруг почувствовала прилив знакомой ей острой тоски. Она встала и, обменявшись с мужем быстрым взглядом, сказала с улыбкой:
— Ну, вы займите тут гостей, а я пойду распорядиться по хозяйству…
И, не дожидаясь ответа, она пошла в дом…
— I beg your pardon? — услышала сна за собой в сотый раз вежливый вопрос американки.
Точно притягиваемая какою-то непонятною силой, Ксения Федоровна поднялась во второй этаж, в опустевшую комнату Андрее. Все книги, книги, книги… И много исписанной бумаги на столе… И какая-то книга забыта на диване с красивой трагической маской на обложке… И прозеленевший шлем на шкапу, вырытый в каком-то кургане за Волгой. И старинные, вышитые полотенца по стенам, наброшенные на рамы любимых картин, любимых писателей, любимых людей… А ее портрета тут нет и не может быть, хотя чует она на тысячеверстном расстоянии его смертную тоску по ней… Вздох тяжело стеснил молодую грудь и машинально взяла она со стола какую-то красиво переплетенную книгу, машинально открыла ее и наудачу прочла:
«…То не десять соколов пускал Боян на стадо лебедей, то вещие пальцы свои вкладывал он на живые струны, и струны сами играли славу князю…»
Она взглянула на обложку — «Слово о полку Игореве»…
И, тоскуя, снова прочла она полубессознательно:
«…Ярославна рано плачет в Путивле, на городской стене, говоря: „о, ветер, ветер, зачем, господине, так бурно веешь? Зачем на своих легких крылышках мчишь ханские стрелы на воинов мужа моего? Разве мало тебе веять вверху под облаками, лелея корабли на синем море? Зачем, господине, мое веселье по ковылю развеял?…“»
И живо, живо отозвалась тоскующая женская душа на тоску той сестры своей, — в Путивле, на городской стене, над степью бескрайнею… И строго нахмурились красивые, тонкие брови, и строгими, потемневшими глазами она всматривалась в темные глубины жизни, спрашивая настойчиво и мрачно: кто так мучит людей? За что? Кто так мучит ее? И не было ответа… И стонала душа раненой лебедью белой, и билась душа яр-туром буйным о неумолимые стены судьбы своей…
«…Полечу я, как кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукав свой в Каяле-реке… Утру князю раны на крепком теле…»
Пусть молчит он крепче, чем могила: она слышит боль ран его!.. И горячие слезы зажглись на прекрасных глазах и рванулась душа в бескрайние степи жизни: «полечу я, как кукушка, по Дунаю… омочу я бобровый рукав свой в Каяле-реке…»
И слышала внизу горбунья Варвара тоскливые шаги наверху, в комнате опустевшей, и чуяло, и ждало сердце старое большую беду и злорадно ей радовалось почему-то. Слышала эти беспокойные шаги и бледная Наташа и в страдающем сердце ее темной тучей поднималось недоброе чувство к этой страдающей, не находящей себе ни в чем покоя сопернице…
И вдруг Ксения Федоровна насторожилась: колокольчик? Нет, это не он, — он раньше августа не приедет… Но в «Угор»… Она подошла к окну: знакомая пара серых с полустанка ехала «пришпектом» к усадьбе. В тарантасе двое… И вдруг вся кровь прилила ей к сердцу: он, он, он!.. Горячим, летним вихрем бросилась она со счастливым, сияющим лицом вниз, но овладела собой и вышла на террасу спокойно, — только глаза ее сияли, как звезды. А снизу, из парка, поднимался по широкой, уставленной цветами лестнице Андрей с каким-то маленьким, худеньким, небрежно одетым старичком, с бледным, тихим лицом, длинными беспорядочными волосами, в сильных очках. Лев Аполлонович поднялся им навстречу.
— Скоро… Не ждали… — ласково сказал он Андрею. — Но очень рад…
— Позволь, папа, представить тебе моего учителя и друга, профессора Максима Максимовича Сорокопутова…
— А-а, очень рад… — радушно протянул руку гостю хозяин. — Очень, очень много слышал о вас от моего Андрюши… Ксения Федоровна, профессор Сорокопутов… Наш батюшка, о. Евстигней… — продолжал он представления. — Петр Иванович Бронзов, сосед…
— Зачервивел что-то профессор-то… — невольно подумал про себя Петр Иванович, с сожалением глядя на захудалую фигурку, но тотчас же почтительно раскланялся: титул профессора имел свойство приводить его в какое-то набожное настроение.
— Наташа, проводи г. профессора в комнату для гостей… — распорядилась сияющая Ксения Федоровна. — Милости просим… А помоетесь с дороги, прошу вас пить чай…
Наташа, радостная, с сияющими глазами, носилась, как на крыльях, но старалась не смотреть на хозяйку.
Приехавшие ушли в дом, а Лиза, которую бесил «накрахмаленный американец», повела атаку на капитал: она считала себя убежденной социал-демократкой. Алексей Петрович едва отвечал ей и смотрел на нее так, как будто бы она была стена. Но Лиза не успела развить и десятой доли своего напора — а он у нее был значителен, — как на террасу вышли немножко прифрантившиеся Андрей и профессор. Их усадили к столу…
— Но почему вы вернулись раньше времени, Андрей? — спросила Ксения Федоровна, неудержимо сияя глазами.
— Позвольте мне пожаловаться на него… — слабым, похожим на ветер, голосом сказал профессор. — Я буквально не узнавал его в эту поездку: вял, рассеян, ленив, из рук вон, — ну, точно вот влюблен! Сам я лично состояния влюбленности никогда не испытывал, но слыхал, что все влюбленные вот такие полуневменяемые… И я, наконец, потерял терпение и потребовал возвращения домой, потому что — между нами говоря, — без него я в этих диких уголках тоже ничего не могу сделать при моей рассеянности и непрактичности. Я, к сожалению, именно такой профессор, какими принято изображать нас в «Будильнике» и во «Fliegende Blatter»…
Пока он говорил, Ксения Федоровна не сводила своих сияющих глаз с явно смущенного Андрее.
— Я очень переработал зимой… — сказал Андрей, не поднимая глаз. — А тут еще эти белые северные ночи, бессонница, тоска…
— Но все таки сделать что-нибудь удалось? — спросил Лев Аполлонович.
— Очень мало… — отвечал профессор. — Откопали любопытную вопленницу одну, лет за восемьдесят, но с необыкновенной памятью. А потом у одного дьячка удалось приобрести любопытный апокриф начала XIX в., доказывающий тождество Наполеона с предсказанным в Апокалипсисе Зверем… Но я все же отлично проехался и отдохнул. А сюда затащил меня Андрей Ипполитович знакомиться с обретенным им Перуном… Это очень интересно…
— Ну, а вы как? — с улыбкой обратился Андрей к Лизе, чтобы отклонить разговор в другое русло. — Все воюете?