Монсеньор Кихот - Грин Грэм. Страница 32

— Возможно, бедный монсеньор не знал, на какой фильм он шел. Название ведь иной раз может быть обманчивым.

— Самое возмутительное в этой истории то, что епископ или монсеньор — вы же знаете, люди могут перепутать из-за pechera, который мы с вами оба носим, — выходя из этого постыдного кинотеатра, смеялся.

— Ну, не смеялся, ваше преосвященство. Скорее улыбался.

— Я не могу понять, как вы могли пойти на такой фильм.

— Меня ввело в заблуждение совсем невинное название.

— Какое же это?

— «Молитва девы».

Епископ издал глубокий вздох.

— Иной раз хочется, — сказал он, — чтобы слово «дева» применялось лишь к богородице… ну, и еще, быть может, к членам религиозных орденов. Я вижу, вы вели очень уединенную жизнь в Эль-Тобосо и понятия не имеете, что в наших больших городах слово «дева» или «девственница» употребляется в своем сугубо преходящем смысле — часто для разжигания похоти.

— Признаюсь, ваше преосвященство, мне это в голову не пришло.

— Конечно, все это мелочи в глазах жандармов, сколь бы скандально это ни выглядело в глазах Церкви. Но мне и моему авильскому коллеге пришлось потратить немало усилий, чтобы убедить их закрыть глаза на то, что представляет собой уже серьезный криминал. Нам пришлось обращаться к высокому чину в министерстве внутренних дел — по счастью, он оказался членом «Опус деи»…

— И, насколько я понимаю, двоюродным братом доктора Гальвана?

— Это едва ли имеет прямое отношение к делу. Он сразу понял, какой несказанный вред нанесет Церкви появление монсеньора на скамье подсудимых по обвинению в том, что он помог убийце бежать…

— Не убийце, ваше преосвященство. Он же промахнулся.

— Ну, значит, бандиту, ограбившему банк.

— Да нет же, нет. Это был магазин самообслуживания.

— Я бы просил вас не прерывать меня мелкими уточнениями. Жандармы в Леоне обнаружили на том человеке ваши ботинки — внутри была четко написана ваша фамилия.

— Это дурацкая привычка Тересы. Она, бедняга, конечно, делает это из самых добрых побуждений — просто боится, что сапожник после ремонта может вернуть не ту пару.

— Не знаю, монсеньор, намеренно вы это делаете или нет, но вы все время стремитесь внести в наш вполне серьезный разговор какие-то тривиальные и не относящиеся у делу подробности.

— Извините… это не намеренно… просто я подумал, что вам может показаться странным, почему у меня ботинки с меткой.

— Странным мне кажется то, что вы помогали преступнику бежать от закона.

— У него ведь был пистолет… но он, конечно, не применил бы его. Он бы ничего не выиграл, если бы нас пристрелил.

— Жандармы под конец приняли такое объяснение, хотя этот человек выкинул пистолет и отрицал, что он когда-либо у него был. Так или иначе, жандармы, видимо, установили, что, во-первых, вы спрятали его в своем багажнике и солгали им. Это-то вы делали не под угрозой пистолета.

— Я им не солгал, ваше преосвященство. Пожалуй… словом, ответил немного уклончиво. Жандармы ведь впрямую не спросили, находится ли он у меня в багажнике. Конечно, я могу в свое оправдание заявить, что был под «большим моральным давлением». Отец Герберт Йоне отмечает, что преступник, привлеченный к суду, — а если стать на точку зрения закона, то я преступник, — может заявить: «невиновен», пользуясь общепринятой формулой, а на самом деле это означает: «Я не виновен перед законом, пока моя вина не доказана». Отец Йоне даже считает, что преступник может квалифицировать обвинение как клевету и представить доказательства своей предполагаемой невиновности, но тут отец Герберт Йоне, по-моему, заходит слишком далеко.

— Да кто такой этот отец Герберт Йоне?

— Выдающийся немецкий теолог-моралист.

— Слава богу, что не испанец.

— Отец Эррера с великим уважением относится к нему.

— Так или иначе, я приехал сюда не для того, чтобы рассуждать о теологии морали.

— Я всегда считал это крайне запутанным предметом, ваше преосвященство. К примеру, я не могу не удивляться по поводу концепции закона природы…

— И не для того я приехал, чтобы рассуждать о законе природы. У вас поразительный дар, монсеньор, отвлекаться от предмета.

— Какого предмета, ваше преосвященство?

— Тех скандалов, которые вы вызвали своим поведением.

— Но если меня обвиняют во лжи… разве это не из сферы теологии морали?

— Я очень, очень стараюсь поверить… — И епископ снова издал долгий вздох, что побудило отца Кихота с жалостью, но не без удовлетворения подумать, уж не страдает ли епископ астмой. -…повторяю: очень стараюсь поверить, что вы тяжело больны и не понимаете, в каком опасном находитесь положении.

— Ну, мне кажется, это можно сказать про всех нас.

— Про всех нас?

— Я имею в виду — когда мы начинаем задумываться.

Епископ издал какой-то странный звук — отцу Кихоту это напомнило Тересиных куриц, когда они несутся.

— Ах, — произнес епископ, — к этому-то я и подхожу. Опасные мысли. Ваш спутник-коммунист, безусловно, навел вас на такие размышления…

— Ни на что он меня не наводил, ваше преосвященство. Просто дал мне повод задуматься. Видите ли, в Эль-Тобосо… я с большой теплотой отношусь к хозяину гаража (он так хорошо смотрит за «Росинантом»), а вот мясник — тот, в общем-то, человек премерзкий… я вовсе не хочу сказать, что люди мерзкие — совсем уж никудышные, и, конечно, есть монашки, которые готовят превосходные пироги, но в этот свой отпуск я почувствовал такую свободу…

— И похоже, это была весьма опасная свобода.

— Но ведь Он же даровал нам свободу, верно? Потому Его и распяли.

— Свободу… — повторил епископ. Слово прозвучало как взрыв. — Свободу нарушать закон? Вам, монсеньору? Свободу ходить на порнографические фильмы? Помогать убийцам?

— Нет, нет, я же сказал вам — он промахнулся.

— И взять себе в попутчики коммуниста! Рассуждать с ним о политике…

— Да нет же, нет. Мы дискутировали на более серьезные темы, чем политика. Хотя, должен признаться, я до тех пор понятия не имел, что Маркс столь благородно защищал Церковь.

— Маркс?

— В высшей степени непонятый человек, ваше преосвященство. Уверяю вас.

— Какие же книги вы читали во время этой… необычайной… экспедиции?

— Я всегда беру с собой святого Франциска Сальского. На сей раз, чтобы доставить удовольствие отцу Эррере, я взял с собой и отца Герберта Йоне. А мой друг дал мне почитать «Коммунистический манифест»… Нет, нет, ваше преосвященство, это совсем не то, что вы думаете. Конечно, я не могу согласиться со всеми мыслями, которые там изложены, но Маркс крайне трогательно воздает должное религии — он говорит о «священном трепете религиозного экстаза» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I].

— Не могу я больше сидеть тут и слушать бред больного человека, — произнес епископ и поднялся.

— Я слишком надолго задержал вас, ваше преосвященство. То, что вы приехали ко мне в Эль-Тобосо, было великим актом милосердия с вашей стороны. Доктор Гальван заверит вас, что я вполне здоров.

— Телом — возможно. Я думаю, вам нужен врач совсем другого рода. Я, конечно, проконсультируюсь с доктором Гальваном, прежде чем писать архиепископу. И буду молиться за вас.

— Я очень благодарен вам за ваши молитвы, — сказал отец Кихот.

Он заметил, что епископ перед уходом не протянул ему для поцелуя руки с перстнем. Отец Кихот покорил себя за то, что слишком вольно с ним разговаривал. «Огорчил я бедного человека, — подумал он. — С епископами, как и с людьми очень бедными и необразованными, следует быть особенно осторожным».

Из коридора за дверью донеслось перешептыванье. Затем в замке повернулся ключ. «Значит, я — пленник, — подумал отец Кихот, — совсем как Сервантес».

ГЛАВА II

Второе путешествие монсеньора Кихота

Отца Кихота разбудил звук клаксона — ту-ту-ту. Даже во сне он узнал голос «Росинанта», который ни с чем не спутаешь, — жалобный звук, не имеющий ничего общего с нетерпеливым, гневным, раздраженным зовом большой машины, — звук, просто возвещающий: «Я тут, если я вам нужен». Отец Кихот тотчас подошел к окну и выглянул на улицу, но «Росинант», должно быть, стоял где-то вне поля его зрения, ибо он увидел лишь ярко-синюю машину, а не ржаво-рыжую. Он подошел к двери, забыв, что она заперта, и потряс ручку. Голос Тересы откликнулся: