Монсеньор Кихот - Грин Грэм. Страница 5
— Я что-то такое слышал вчера по радио.
— И, однако, за все это время они не встретили там ни одного ангела.
— А вы читали, Санчо, про черные дыры в космосе?
— Я знаю, что вы сейчас скажете, отче. Но ведь слово «дыры» употребляется лишь как метафора. Еще рюмочку. И не бойтесь вы каких-то там епископов.
— Ваша водка преисполняет меня надежды.
— На что?
— Весьма слабой надежды, надо сказать.
— Продолжайте же. Скажите. Какой надежды?
— Я не могу вам этого сказать. Вы будете надо мной смеяться. Может быть, когда-нибудь я вам расскажу о моей надежде. Если господь даст мне на это время. Ну и вы, конечно, — тоже.
— Надо нам почаще видеться, отче. Может, мне удастся обратить вас в веру Маркса.
— А есть у вас тут на полках Маркс?
— Конечно.
— «Das Kapital»? ["Капитал" (нем.)]
— Да. И он тоже. Вот. Я давно ничего из этого не читал. Сказать по правде, некоторые места мне всегда казались… Ну, словом, устаревшими… Вся эта статистика времен промышленной революции в Англии… Я думаю, вы тоже находите в Библии скучные места.
— Слава богу, мы не обязаны изучать Числа или Второзаконие, но Евангелие — это совсем не скучно. Господи, взгляните на часы! Неужели это водка так все убыстряет?
— Знаете, отец, вы напоминаете мне вашего предка. Он верил всему, что написано в рыцарских романах, которые и в его-то время уже были устаревшими…
— Я в жизни не читал ни одного рыцарского романа.
— Но вы же по-прежнему читаете все эти старые богословские книги. Они для вас — все равно что рыцарские романы для вашего предка. Вы верите им так же, как он верил своим книгам.
— Но ведь глас Церкви не устаревает, Санчо.
— Ну что вы, отче, устаревает. На вашем Втором Ватиканском соборе даже апостола Иоанна признали устаревшим.
— Что за глупости вы говорите!
— Вы же больше не читаете в конце мессы слова апостола Иоанна; «В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал» [Евангелие от Иоанна, I, 10].
— Удивительно, что вы об этом знаете.
— Я ведь иной раз захожу в церковь в конце мессы… чтобы удостовериться, что там нет моих людей.
— Я по-прежнему произношу эти слова.
— Но только не вслух. Ваш епископ не разрешил бы такого. Вы вроде вашего предка, который читал свои рыцарские романы тайком, так что только его племянница и доктор знали об этом, пока…
— Что за глупости вы болтаете, Санчо!
— …пока он на своем Росинанте не отправился совершать рыцарские подвиги в мире, который больше не верил старым сказкам.
— В сопровождении невежды по имени Санчо, — добавил отец Кихот с оттенком раздражения, о чем он тут же пожалел.
— Да, в сопровождении Санчо, — повторил мэр. — А почему бы и нет?
— Епископ едва ли откажет мне в небольшом отпуске.
— Надо же вам поехать в Мадрид купить себе форму.
— Форму? Какую форму?
— Пурпурные носки, монсеньер, и пурпурный… как же называется эта штука, которую они носят на груди под воротничком?
— Pechera [нагрудник (лат.)]. Глупости все это. Никто не заставит меня носить пурпурные носки и пурпурный…
— Вы же солдат церковной армии, отче. И вы не имеете права пренебрегать знаками различия.
— Я ведь не просил, чтоб меня делали монсеньером.
— Вы, конечно, можете подать в отставку и уйти из вашей армии.
— А вы можете подать в отставку и выйти из вашей партии?
Оба выпили еще по рюмке водки, и между ними воцарилось молчание, какое бывает между товарищами, — молчание, когда каждый размышляет о своем.
— Как вы думаете, ваша машина могла бы довезти нас до Москвы?
— «Росинант» для этого слишком стар. Он не выдержит такой дороги. Да и епископ едва ли сочтет Москву подходящим местом для моего отдыха.
— Вы же больше не подчиняетесь епископу, монсеньор.
— Но и Святой Отец… А знаете, «Росинант», пожалуй, мог бы довезти нас до Рима.
— Вот уж куда меня совсем не тянет, так это в Рим. На улицах сплошь одни пурпурные носки.
— В Риме мэр — коммунист, Санчо.
— К еврокоммунистам меня тоже не тянет — как и вас к протестантам. В чем дело, отче? Вас что-то огорчило?
— Водка родила во мне мечту, а после второй рюмки она исчезла.
— Не волнуйтесь. Вы не привыкли к водке, и она ударила вам в голову.
— Но почему сначала — сладкая мечта… а потом — огорчение?
— Я знаю, о чем вы говорите. Водка иной раз оказывает и на меня такое же действие, если я немного переберу. Я провожу вас домой, отче.
У дверей отца Кихота они стали прощаться.
— Идите к себе и полежите немного.
— Тересе это покажется несколько странным в такое время дня. И потом я еще не раскрывал молитвенника.
— Но ведь теперь это уже наверняка необязательно!
— Мне трудно отказаться от привычки. В привычках есть что-то успокаивающее, даже когда они утомительны.
— Да, мне кажется, я это понимаю. Бывает, и я заглядываю в «Коммунистический манифест».
— И это вас успокаивает?
— Случается — да, немного. Совсем немного.
— Вы должны мне его дать. Как-нибудь.
— Может быть, во время наших странствий.
— Вы все еще верите, что мы отправимся в наши странствия? А я серьезно сомневаюсь, подходящие ли мы для этого компаньоны — вы и я. Нас ведь разделяет глубокая пропасть, Санчо.
— Глубокая пропасть разделяла вашего предка и того, кого вы называете моим предком, отче, и все же…
— Да. И все же… — И отец Кихот поспешно повернулся к нему спиной. Он прошел в свой кабинет и взял с полки молитвенник, но не успел прочесть и нескольких фраз, как заснул, а когда проснулся, то помнил лишь, что полез на высокое дерево и случайно сбросил оттуда гнездо, пустое, высохшее и колючее, память о минувшем годе.
Немало мужества потребовалось отцу Кихоту, чтобы написать епископу, и еще больше мужества потребовалось, чтобы вскрыть письмо, которое он в должное время получил в ответ. Письмо начиналось лаконично: «Монсеньор», и от самого звучания этого титула у отца Кихота, как от кислоты, защипало язык.
«Эль-Тобосо, — писал епископ, — один из самых маленьких приходов в моей епархии, и я поверить не могу, чтобы бремя Ваших обязанностей было таким уж тяжким. Тем не менее я готов дать согласие на Вашу просьбу об отдыхе и посылаю молодого священника отца Эрреру позаботиться об Эль-Тобосо в Ваше отсутствие. Надеюсь, что Вы по крайней мере отложите Ваш отпуск до тех пор, пока отец Эррера не войдет в курс всех проблем, какие могут возникнуть в Вашем приходе, чтобы Вы вполне спокойно могли оставить на него Ваших прихожан. Поражение, которое потерпел мэр Эль-Тобосо на последних выборах, видимо, указывает на то, что настроения, наконец, поворачиваются в нужном направлении, и, возможно, молодой священник, столь проницательный и скромный, как отец Эррера (а он блестяще защитил докторскую диссертацию по теологии морали в университете Саламанки), лучше сумеет воспользоваться этими переменами, чем человек более пожилой. Как Вы догадываетесь, я написал архиепископу касательно Вашего будущего и почти не сомневаюсь, что к тому времени, когда Вы вернетесь из отпуска, мы найдем для Вас сферу деятельности, более подходящую, чем Эль-Тобосо, и менее обременительную для священнослужителя Вашего возраста и ранга».
Письмо оказалось еще хуже, чем предполагал отец Кихот, и он с возрастающей тревогой стал ждать приезда отца Эрреры. Отец Кихот сказал Тересе, что отцу Эррере надо будет сразу же отдать его спальню, а ему самому, если можно, поставить в гостиной раскладную кровать.
— Если не сумеешь такую найти, — сказал он, — меня вполне устроит и кресло. Я ведь частенько в нем сплю днем.
— Ежели он молодой, так пусть он и спит в кресле.
— Пока что он мой гость, Тереса.
— Как это — пока что?
— Я думаю, что епископ скорее всего назначит его моим преемником в Эль-Тобосо. Старею я, Тереса.
— Ежели вы такой уж старый, так нечего мчаться одному богу известно куда. Словом, не думайте, что я стану работать на другого священника.