Хорошим людям – доброе утро(Рассказы и повести) - Железников Владимир Карпович. Страница 37

Я слышал, как летчик стал ходить по комнате.

В дверную щель мне видна была карта, вдоль и поперек пересеченная разноцветным пунктиром. И по каждому пунктиру двигалась маленькая фигурка самолета.

— Позвони-ка еще разок, — сказал летчик.

Женщина, которую я не видел, спросила по телефону:

— Иркутский не появлялся?

И тут я догадался: «Иркутский! Это самолет, на котором летит папа».

Я открыл дверь и просунул голову. За столом сидела женщина. Она была в синем форменном кителе с двумя золотыми нашивками на рукаве. Летчик стоял спиной ко мне и смотрел в окно на аэродромное поле.

— Мальчик, ты откуда здесь? — строго спросила женщина.

Летчик оглянулся. Он совсем не удивился, что увидел меня.

— Это мой знакомый, — говорит. — Тоже иркутский встречает. Ты что, все слышал?

Я кивнул.

— Слышал и, может, даже испугался, хотя пугаться совсем нечего. Подумаешь, связь потеряли! Восстановят. Может быть, у них там просто испортилась рация. Лучше посмотри, какая карта. Это, брат, хитрая карта. Видишь, по ней игрушечные самолеты двигаются, они на наш аэродром летят. Можно сказать, говорящая карта. Посмотрел на нее — и сразу знаешь, где самолет находится.

Летчик говорил, но я плохо его слушал, а все шарил глазами по карте.

— Скажите, а где иркутский самолет?

— Иркутский? Вот он. — И летчик показал на маленький самолетик, который неподвижно стоял на зеленой пунктирной линии.

— Ну, я пошел. Мне к маме надо, — сказал я и вышел в зал ожидания.

Мама сидела в стороне от всех и читала газету.

— Ты где был? — спросила она.

— Да так, гулял, — соврал я.

Прошел еще час, а в справочной по-прежнему ничего не знали про иркутский самолет. Какие-то самолеты прилетали и улетали, а нашего все не было.

Мы сидели с мамой и не разговаривали. Тогда я незаметно сполз со стула и пошел в диспетчерскую. Я тихонько приоткрыл ее дверь и отыскал зеленую пунктирную линию. Иркутский самолет стоял на прежнем месте.

Я вернулся к маме. И тут снова появился летчик, он шел не торопясь.

— Товарищ, товарищ! — крикнула мама.

Он оглянулся и подошел.

— Я очень волнуюсь и поэтому решилась вас окликнуть. Почему-то до сих пор нет нашего самолета!

Летчик посмотрел на меня, и я отвернулся. Я боялся, что он сейчас все расскажет маме.

— Не волнуйтесь. Плохая погода. Где-нибудь сидит или сбился с курса. На нем знаете какой пилот бывалый! — Летчик сел рядом с мамой. — Отличный парень! Я его еще с войны знаю. Тогда он мальчишкой был. Если хотите, могу про него историю рассказать, все равно ведь нам ждать.

Было это в 1941 году…

Пилот считал раненых, которые подымались по лесенке в самолет. Одни опирались на автоматы, как на палку, некоторых несли на носилках. Он считал вслух: «Раз, два, три, четыре…» Все напряженно прислушивались к размеренному счету. «Пять, шесть, семь…»

Раненые стояли в очереди к самолету молча, но каждый из них с трепетом ждал, когда этот счет прекратится.

Среди раненых был здоровый мужчина. Он держал за руку мальчика лет одиннадцати, бледного, худенького, одетого в чистое гражданское платье, неизвестно как сохранившееся в этих партизанских лесах.

Пилот считал: «Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать». Потом он замолчал, и в самолет влезло еще несколько раненых.

«Все! — сказал он. — Больше сажать нельзя!»

Мальчик вырвался и отошел в сторону. К нему подошел его попутчик и начал что-то говорить. Мальчик слушал, опустив голову, потом снова вложил свою руку в его руку, и они стали в конец очереди.

В очереди, кроме них, осталось всего три человека. Двое совсем молодых парней, один с перебинтованными руками, другой с перевязанным лицом, на котором виднелись только удивительно голубые глаза. И третий постарше, бородатый.

Но пилот все равно сказал:

— Все, больше не могу! А то не взлетим.

Трое молчали. Они знали: раз нельзя, то нельзя, хотя если они останутся в лесу, без врача, то умрут от ран. Но они молчали. Их суровые лица, огрубелые от войны и невзгод, были мрачны.

И человек с мальчиком тоже молчал.

Пилот оглянулся. Эти трое поворачивались, чтобы уйти. Тогда он открыл люк самолета и крикнул:

«Сдать всем оружие и лишние вещи! Быстро!»

Обычно, когда самолеты летели из этих далеких партизанских лесов в Москву, то все раненые брали с собой оружие. Дорога была трудная, нередко случалось, что самолет в пути сбивали фашисты и раненым приходилось сражаться, чтобы не сдаваться в плен.

Скоро у самолета выросла горка автоматов, запасных обойм, гранат, пистолетов разных марок.

Пилот посмотрел на эту горку оружия, потом перевел взгляд на раненых. Они стояли теперь рядом, и мальчика из-за них не было видно. И крикнул:

«Еще!»

Из самолета полетели шинели, вещевые мешки, фляги с водой, чья-то рука выбросила несколько пар сапог. Тогда двое из этих, голубоглазый парень и бородатый, сели на землю и тоже скинули сапоги. Потом бородатый помог присесть третьему, у которого обе руки были перевязаны, и стащил с него сапоги.

«Ну, входите», — сказал пилот.

И трое, ступая босыми ногами по железным ступеням лесенки, скрылись в самолете.

Пилот уже хотел убрать лесенку, но мужчина с мальчиком сказал:

«Товарищ, паренька еще захвати. Необходимо…» — Он что-то хотел добавить, но посмотрел на мальчика и не стал.

Пилот нехотя отстегнул кобуру с пистолетом, сбросил кожаное пальто и кивнул мальчику:

«Входи».

Самолет дрогнул. Рев мотора разорвал ночную напряженную тишину. Машина медленно побежала, но все же набрала положенную скорость и взлетела.

Была осенняя ночь. Тихая и звездная. В самолете сидели и лежали люди. Прислушивались к шуму мотора. Они летели в темном небе, как слепые, ничего не видя, а где-то далеко-далеко под ними лежала земля. И вдруг они точно прозрели: самолет попал в луч вражеского прожектора. Все ждали, что в следующий момент прожектор погаснет, но он горел неярким светом, точно кто-то повесил в самолете обыкновенную электрическую лампочку.

Пассажиры самолета, и молодые и старые, поняли, что стоят на краю страшной пропасти. Они могли каждую секунду погибнуть, но никто не шелохнулся, потому что, если бы у них под ногами была земля, то они кричали бы и дрались, а тут они были в небе. Их привязывал к земле только острый луч прожектора, который готовил им гибель.

А мальчик думал об отце и плакал. Отец его погиб несколько дней назад. Он ничего не боялся, он только плакал.

Пилот попытался уйти от прожектора, но тот ухватил его крепко. Пушки не стреляли. Фашисты ждали: снизится самолет или нет? Снизится — значит, свой, нет — значит, советский. А пилот тем временем старался набрать высоту, чтобы уйти. Раздался первый залп, потом второй. Самолет сильно тряхнуло. Но он упрямо летел вперед, делая крутые виражи, бросаясь вниз так, что едва выходил на прямую. Люди в самолете падали друг на друга и от боли теряли сознание.

Потом прожектор пропал. Разрывы стали глуше. Пилот ввел самолет в облако и ушел от фашистов.

Прошло еще минут пятнадцать. В четкую работу мотора стали врываться непонятные звуки, будто птица на лету хлопала крыльями. Мотор зачихал и умолк.

Может быть, на время, может быть, мотор снова заговорит, закрутится винт и сильно потянет машину вперед. Но самолет скользил вниз, точно по хорошо укатанной плоскости. Он скользил легко и плавно, и никакая сила уже не могла удержать его на высоте.

Теперь летел не самолет, летела земля — она была большая, больше неба.

Самолет норовил клюнуть носом и сорваться в пике, а пилот удерживал его. Он планировал из последних сил и вглядывался в предутреннюю мглу, пытаясь найти в бесконечном лесном пространстве подходящую полянку. Наконец он увидел то, что искал: это была лесная поляна, — и пошел на посадку.

Самолет ударился о землю, но пилоту все же удалось выровнять машину. Она пробежала метров четыреста, подмяла редкий кустарник и у самых деревьев замерла.