Чёрный шар (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 32

Я знал этих людей.

И на всеобщую бессмыслицу я мог ответить только любовью.

Это была слепая любовь, примиряющая любовь, любовь, никому не нужная, однако же всесильная и неодолимая.

Чтобы Миниц, Гадайе, Кремна, Мальбран и Цимбал жили не напрасно, я должен был любить их.

Чтобы путь мой, долгий и тягостный, имел смысл, я должен был любить их.

Чтобы все происходящее в комплексе имело смысл, я должен был любить их.

Я должен был любить даже К-ВОТТО, своего врага и убийцу – ибо ненависть его была ничем иным, как любовью, искаженной, обманутой.

Любить, да – но почему? Разве кто-то, кроме Гадайе, был добр ко мне, желал помочь, был моим другом? Были ли они вообще достойны любви, эти существа – нелюдимые, мнительные, запертые в своих Блоках, неспособные понять друг друга, заплутавшие в пелене чужого вымысла?

Вполне возможно, что нет. Несмотря на заведомое превосходство передо мной, это были крайне несовершенные создания. Их разум, лишенный изначальной правды, опирался лишь на фальшивую действительность, не находил с чувствами единого языка. Их тела состояли из недолговечного вещества, которое стиралось о всякий труд и не могло противостоять разрушению времени. Связки, мышцы, кости, мозг – все пребывало в неустанном движении, обновлении, расходуясь в пустоту, которую лишь краткая память и краткое счастье делали выносимой. Я не мог объяснить, зачем это нужно; я мог только жалеть это непрерывное расточение жизни, в своем безнадежном упорстве почти обретшее собственное значение. И если мои усталость и страх, мои боль и отчаяние, биение моего сердца и движение моего ума чего-то стоили, если они не были пустым мельтешением атомов в мертвом пространстве, то и все, что составляло распорядителей, тоже имело значение, ибо в этом они были подобны мне. Каждый из них был достоин любви просто потому, что являлся человеческим существом.

Я не нуждался в других причинах.

И я любил их всех, любовь была моей последней защитой. Я сидел на полу Контрольной комнаты, я обнимал кости, пытаясь согреть их, укрыть собственной плотью. И Блок вокруг меня ветшал и распадался. Проржавела контрольная панель, треснул купол, под которым встретили свою смерть распорядители. Декорации уходили, неведомая воля больше не поддерживала их. Казалось, и комната, и вещи словно бы растворялись, крошечные частицы их отделялись и медленно таяли в воздухе.

Однако это уже не пугало меня, последний мой страх рассыпался, словно плохой сахар. Я знал, что буду делать в следующие часы и дни. Я буду бродить по Блокам, слушать шорох ржавчины, скрип рушащихся перегородок. Мир, и огромный, и малый – мир будет сжиматься вокруг меня, и я буду смотреть, как он исчезает во мраке, я увижу, как уходят одна за другой громады, существующие лишь для себя. Быть может, скоро запас питательных веществ в моем организме иссякнет, и я начну голодать и страдать от жажды. Когда же силы мои уйдут, я забьюсь под какой-нибудь стол и умру, как умирают несуществующие звери – в одиночестве. Но пока этого не случилось, я буду помнить всех, кого люблю, всех, кто создал меня и кто есть я. Я буду повторять их имена – Мальбран, Цимбал, Гадайе, Миниц, Кремна! – я принесу к их останкам детали К-ВОТТО, я буду вспоминать их память и воображать тот мир, который они себе придумали.

И если я говорю "быть может", то это лишь потому, что и сам постепенно обращаюсь в ничто. Неторопливо, незаметно распадаются моя уродливая рука, неказистое тело, глупая голова. Я твердо намерен делать то, что решил – и все же меня гложет мысль, будто я не успею чего-то важного, что-то упущу, о чем-то забуду. Возможно, случится так, что от былых структур останется лишь пятачок, и на этом крохотном пятачке я останусь ждать конца, словно актер посреди темной сцены, актер, ограниченный последним кругом света.

Что будет потом?

Я не знаю.

Мысли мои мешаются, памяти говорят собственными голосами.

Кремна: долг есть долг, поверхность гордится мною.

Миниц: горизонтальные системы работают на растяжение.

Гадайе: покажи, где искрит проводка, маленький робот.

Цимбал: пиво горчит, люди суетны, все пребывает в Боге.

Повелитель Красная Дама

Устройство Ле

В крохотном букинистическом магазинчике, что в двух шагах от Московского зоопарка, мне посчастливилось как-то найти весьма курьезную книжицу — скорее даже брошюрку листочков в двадцать пять, облаченную, приличия ради, в твердый переплет.

Автор ее, пожелавший остаться неизвестным, рассказывал о некоем Устройстве Ле, будто бы способном возвратить человечеству утраченный Рай. Не удовлетворяясь уже имеющимся названием, таинственный аноним именовал Устройство Машиной Возвращения, Залогом Примирения, Стержнем Анти-Изгнания и даже

…дорогою, которой Человек

Пройдет меж разукрашенных полотен.

Кто не пленялся ими? Я и ты,

Мы столько отдали богам слепым и ложным,

Что, громоздись поступки наши в гору,

Она достигла б отдаленных звезд!

И для чего все это? Ну, скажи,

Хоть намекни, невольный узник праха,

Пусть вздернется покров земного чувства,

И уясним мы на мгновенье Жизнь,

И, может быть, она теплом, сияньем

Воздаст нам за года, что не вернуть!

Но даже так мы будем знать себя

Одно мгновенье лишь, а после — снова темень,

И так опять, пока Вещей Порядок

Свое, как ростовщик, не заберет.

Торгашество! Мы гасим векселя,

И наш сосуд, как дедовский подсвечник,

Червям с аукциона продают…

Стихи стихами, а описывал Устройство Ле аноним донельзя абстрактно, злоупотребляя эпитетами вроде «восхитительный» и «непостижимый». Впрочем, если ему верить, то нечего было и стараться описать Устройство «нашим скудным человеческим языком», ибо «величие Замысла его превосходит всякое понимание». Со вполне логичным вопросом — а как о существовании Устройства узнал он сам? — автор разделывался в предисловии: ему, дескать, приснился сон, в котором он, человек по природе замкнутый и одинокий, предстал перед Кем-то, и этот Кто-то «разглядел мельчайшую пылинку в затхлых кладовых моей души». Проснулся он с неистово бьющимся сердцем, весь в слезах, и на подвернувшемся клочке бумаги — в данном месте аноним с каким-то странным педантизмом уточнял, что это был обрывок целиком разгаданного сканворда — записал следующее:

«Высшее счастье человека — быть увиденным и осознанным до самой своей сути, от нижайших помыслов до наивысших парений души. Только постигнутые целиком и полностью, осушенные и вновь наполненные, мы в состоянии понять, что и великое, и ничтожное, и благое, и греховное в нас продиктовано Единым Замыслом».

Писал он, понятное дело, в сильном волнении, а ручка ему попалась некачественная, и в один прекрасный миг на бумаге оказалась здоровенная клякса. Тут уж, признается автор, он сгоряча чертыхнулся, но тут же прикусил язык, потому что случилось нечто такое, что иначе, как Чудом, не назовешь. Чернильное пятно, которое он раздраженно припечатал пальцем, проникло, как и положено, на другую сторону обрывка, но таким образом, что из случайных букв сканворда сложились слова «Устройство Ле»!

На этом кончалось вступление, и начинался собственно текст брошюры. Здесь меня подстерегали известные трудности, поскольку автор шарахался от физики к лирике, даже не пытаясь найти приемлемый modus operandi. Он то принимался описывать действие Устройства непонятными мне формулами, то углублялся в метафизические дебри, а иногда и вовсе — говорил стихами. Извиняло его лишь то, что все это были, по сути, даже не его слова — он выписывал их из самых разных книг, используя тот самый фрагмент сканворда как некий ключ.

Саму процедуру он описывал очень путано: мол, разбрызганные чернила так и не высохли, сочились, прямо как стигматы какие-то, и он прикладывал этот несчастный клочок к учебникам, объявлениям, газетам, так что нужные слова выделялись синим, пока он не собрал всю необходимую информацию. Заняло это у него, кстати, почти десять лет, ну а в результате получилась эта самая брошюрка, отпечатанная за свой счет тиражом в триста экземпляров. Районная библиотека принять ее отказалась, власть имущие остались к Посланию глухи — и, разводил руками аноним, ничего ему не оставалось, кроме как распространять ее собственноручно, раздавая в электричках и метро.