Долг и верность (СИ) - "Малефисенна". Страница 19

Мы вошли в мои апартаменты. Я пропустила его вперед и закрыла дверь. Когда повернулась, Киан уже стоял на коленях перед моим креслом и, медленно выгнув спину, заложил руки за спину. Что же, он сам выбрал, как нам разговаривать.

Я села напротив него, но не сразу нашла слова. Сверху послышалась возня и какая-то брань. Но те разборки меня сейчас не интересовали, только Киан. А что именно я хотела ему сказать?

— Посмотри на меня, — голос был слишком задушенным и в то же время грубым, но так получилось. Он повиновался, только сжался, становясь еще меньше.

— Я все знаю. И о твоей преданности мне тоже. Только ты хотел предать не меня, а власть в лице куратора, ставя под сомнение его решения, — слова давались с трудом: вновь пришлось переступить через совесть, копируя тон тех, кого я до самой смерти буду ненавидеть. Ненавидеть и бояться.

Я увидела, как Киан нервно облизал опухшую губу и еще ниже наклонил голову. Хорошо, что он опять смотрел в пол, а не на меня.

— Но дело даже не в этом. Твоя попытка ничем бы не обернулась. У ополчения нет сил вытащить своих, а те слухи об их способности выжигать с Темных руны — только сказки, чтобы подкрепить хлипкую веру.

Я хотела сказать что-то еще, но остановилась, заметив, как напряглись мышцы его рук.

— Я не могу ничего не делать, госпожа, — хрипло, но уверенно произнес Киан. Тот самый, что четыре года и слова мне поперек не сказал? Который был вынужден видеть все, что я делаю, и не вмешиваться. Наверно, он все надеялся, что я что-то изменю.

Но я просто сломалась.

— Ты не можешь с этим смириться, а теперь мне опять придется искалечить тебя, чтобы другие не усомнились в моих собственных взглядах.

— То есть те… жители, которые сейчас в тюрьме, должны умереть? — игнорируя слова о его судьбе, спросил он. — Так должно быть? — он впервые без опаски и совершенно открыто поднял на меня глаза, покрасневшие и заплывшие после избиения, и уже не опускал. Опущенные к коленям руки разжались и совсем не дрожали. А потом он спросил. Тихо и почти безэмоционально: — Вам правда все равно?..

Я приложила немало усилий, чтобы не отвести взгляд. В его вопросе было тихое и покорное разочарование, на которое нельзя было дать сухой ответ. И Киан опять опустил взгляд и склонил голову. Сдался.

— Я просто знаю, что один человек не способен изменить мир, сколько бы ни прикладывал на это усилий. Мир меняет человека, а не наоборот. А потом становится просто поздно.

Вот та правда, которую я испытала на себе. Глупая девчонка, решившая, что все это — только игра, сказка, в которую я попала неслучайно и с какой-то особой целью. А потом меня научили видеть реальность.

На мои слова Киан молчал, и я не стала дожидаться ответа. Поднялась с кресла и вытащила из-под кровати маленький саквояж с лекарствами. Мысль о том, что сейчас я могу помочь Киану хотя бы так, успокаивала. Лечение всегда помогало отречься от всего, просто вспомнить, кем я когда-то хотела стать и могла бы, сложись все иначе. И даже если…

— Ты неправа, — вдруг услышала я тихое.

Его обращение стало настолько неожиданным, что я чуть не уронила все, что успела взять в руки. Он развернулся в мою сторону и заглянул в глаза. Поднялся на ноги — медленно, осторожно — и встал с другой стороны кровати. Я никогда не видела его таким… таким свободным от обязанностей и необходимости подбирать слова в разговоре со мной. На секунду замешкавшись, он сделал еще один шаг и с совершенно неуместной надеждой заглянул в глаза.

— Ты говоришь, что ничего не изменить. Но это не так. Когда у тебя был выбор, ты изменила мою жизнь и жизнь Келлы. Ты спасла нас, хотя могла этого не делать.

— Я ничем не рисковала.

— А сейчас риск не стоит их жизней?

— Ничего не выйдет.

— Тебя пугает не это, — остановил Киан. И у меня появилось такое чувство, будто это он видит меня насквозь. — На самом деле ты боишься опять оказаться в камере, один на один с болью. Снова стать никем. Считаешь, что сделала достаточно и теперь имеешь право уйти на покой.

В его голосе была мольба, а не упрек. В глазах — сожаление и такое сильное желание помочь, что я не могла заставить себя его остановить.

— Поэтому ты так хочешь доставить Темного в тюрьму. Это не из-за долга. Ты не веришь во все эти прогнившие идеалы. Но так даже хуже. Однажды сломавшись, ты думаешь лишь о своей жизни, убеждая саму себя, что ничего в этом мире нельзя исправить. Только можно, если бы ты по-настоящему попыталась.

У меня не было слов. Не хватало воздуха, чтобы… просто… Он высказал мне это в лицо, будто вывернул меня наизнанку, хотя даже не напирал и не пытался давить. Но все равно та маска, к которой приросло мое лицо за семь очень долгих лет, дала трещину. Не сразу, но я почувствовала, как по левой щеке потекла слеза. Он был прав во всем. И каждое слово просто забивало гроздь в мой гроб. Трусливая тварь, которая слишком боится за себя, чтобы думать о других. Если бы он сказал мне это раньше, я взяла бы в руки кнут. Но теперь… после встречи с Темным, казни, разговора с ополчением, после всего я не могла даже близко понять, что делать. Как реагировать на правдивые слова о том, в чем не хватало духу признаться даже самой себе?

Но вместо откровения я вновь попыталась принять оборону.

— Если будет война, от Империи ничего не останется. Погибнут все, — он поджал губы и, не будь между нами кровати, хорошенько встряхнул бы меня за плечи. Это желание хорошо читалось в его глазах.

— Страх войны — только повод подавить любое мнение, с которым не согласен Император. Оглянись. Все и так в крови, хотя войны еще нет. Сколько должно пролиться крови, чтобы Император почувствовал в своих силах достаточную власть? И сколько ты сможешь смотреть сквозь пальцы?

— Хватит… — я просила. По-настоящему просила, потому что это было слишком. Хотелось выть в голос от того, что я столько лет пыталась в себе уничтожить. Все убеждения, попытки договориться с совестью… Все-все-все.

Киан подошел ко мне и осторожно взял мои руки в свои. Они были очень горячие, как будто даже обжигали. И я дернулась, почувствовав, как меня опять охватывают его воспоминания. Хотя очень хотела бы сохранить это прикосновение.

— Я знаю, что тебе страшно все потерять. Я видел, что происходило каждый день, но боялся вмешиваться, что-то говорить, — мне хотелось, чтобы он остановился, пусть даже его голос звучал мягко и помогал успокоиться. Из всего знакомого и привычного остался только его голос, но я не хотела это слышать: сегодняшний день и без него слишком сильно ударил по самообладанию. Слишком. Но Киан заговорил снова: — Знал, что не станешь слушать раба. Но раньше ты никогда не причиняла боль тем, кого нельзя назвать врагом, — я грустно улыбнулась его наивности. Если в моих руках оказывался крепкий мужчина с подозрением на укрывательство, это не уравнивало наши силы и не делало противостояние справедливым. У меня всегда оказывались нужные аргументы. Жены, дети, родители. В ход шли любые способы, когда не помогали пытки и моя способность проникать в чужой разум.

— Это не так. Просто ты не видел, а я старалась забыть приказы и идти дальше.

— Так неужели они не должны за это заплатить? — спросил Киан, искренне веря в то, что моя вина не так велика, как вина Службы. Я была ее орудием, но слишком двулично отрицать свою причастность. Пусть и появился такой соблазн.

— Выходит, я тоже должна заплатить. За жизни всех, кого убила по воле Службы. Так? — уже спокойно спросила я.

Киан коротко замотал головой и вытянул губы в ровную линию. Его потемневшие от засыхающей крови брови чуть заметно дернулись вверх.

— Помоги это остановить. Это будет верной платой.

— Против них не найдется достаточной силы. Не используя методы Службы, ополчение не выживет. Я хотела, пыталась. Когда попала сюда, семь лет назад, — конечно, об этом он ничего не знал. Но пусть мои слова звучат так, будто я приехала сюда из вольных народов или из-за моря. Важно было другое: я хотела объяснить ему, почему не могу поверить. — В первые недели, когда я увидела непрекращающиеся облавы, когда поняла, что могу считывать и мысли, и эмоции… мне казалось, я даже без знания языка смогу поднять настоящее восстание, незаметное для чужих глаз, пока не станет поздно. Только Служба не дала пламени загореться, — на последних словах голос стал ниже. У меня получилось опять отгородиться от эмоций, и договаривала я уже почти спокойно. — Это было наивно, а платой стали человеческие жизни. Много жизней, и моя собственная.