Паук в янтаре (СИ) - Яблонцева Валерия. Страница 43

— Я…

— Пожалуйста, — в этот раз он сказал это слово вслух, четко и ясно. Ошибки быть не могло — он, главный дознаватель Веньятты, лорд-наследник Ниаретта, просил. Меня — северянку, менталистку, заключенную. Доверяя и доверяясь.

И это короткое слово — «пожалуйста» — изменило между нами все.

— Но это нарушит…

— Не бойся, я справлюсь с любыми навязанными чувствами. Я твердо знаю, кто я. И этого достаточно, чтобы не превратиться в… кого-то иного. Это останется лишь иллюзией, обманом для Меньяри. Представлением в театре уродливых теней.

— Но я почувствую…

— Я понимаю, — кивнул Паук. — Ты почувствуешь меня. Мое прошлое, мое настоящее, мою слабость, силу… саму мою суть. Я прекрасно это понимаю, Янитта. Это необходимо. И я хочу этого.

Он протянул руку, сжал мои пальцы, затянутые в плотные перчатки. Жаркая темная энергия потянулась ко мне, легко проскользнула под рукав черного платья заключенной. Коснулась кожи — лаская, уговаривая, почти умоляя.

И он, должно быть, заразил меня своим безумием, потому что забыв про все разумные доводы против, все правила и всякую осторожность, я кивнула, соглашаясь. Принимая неизбежное.

— Мне нужно будет прикоснуться… К коже.

— Где?

— В любом месте. К руке, к пальцам…

Я медлила всего секунду, но Паук будто почувствовал, что я сказала не все. Потому что сильнее сжал мою ладонь и повторил:

— Где? Где будет эффективнее?

— У виска. Или… Или на груди, там… где сердце.

Он коротко усмехнулся. Поднялся на ноги одним быстрым текучим движением, встал передо мной.

Я молча смотрела, как он расстегивает рубашку. Неторопливо, без спешки, пуговицу за пуговицей, не отрывая от меня темного взгляда, как будто бы я могла передумать, если бы он отпустил меня.

Если бы высвободил из паутины.

И если бы я этого хотела.

Последняя пуговица поддалась. Паук потянул полы рубашки в стороны, обнажая грудь. Янтарный амулет на толстой серебряной цепочке чуть покачнулся.

— Снимай перчатки, — коротко и глухо приказал Паук. — Обе.

— Но достаточно…

— Обе, — оборвал он. — Обеими руками.

Пальцы дрожали. Разношенные мягкие перчатки, ставшие столь привычными за долгие годы в Бьянкини, вдруг показались тугими и неподатливым.

Паук смотрел прямо на меня — сумрачно, выжидающе — и я не могла избавиться от чувства, что шагаю прямо в пропасть. Что это прикосновение, запретное, недозволенное, нарушающее все правила, за послушное соблюдение которых мне сохранили жизнь, станет началом падения. Крушения. Того, чего нельзя будет забрать обратно.

Я не ощущала человеческой кожи под обнаженными пальцами уже целую вечность. И боялась — до дрожи, до панически прерывистого дыхания боялась. Наверное, настолько же сильно, насколько по — настоящему жаждала этого.

— Закрой глаза, — тихо попросила я. — Пожалуйста.

Паук подчинился. Без слов, молча. Только резко втянул воздух, будто вдыхая мой запах, запоминая его, и опустил веки.

— Давай, — выдохнул он. — Сейчас.

И я коснулась.

Я вошла в его разум свободно, не встретив привычного ответного сопротивления, которое всегда бывало с другими. Скользнула, как вода в пустой сосуд, жаждущий, чтобы его наполнили. В первое мгновение эта кажущаяся легкость испугала: если у Паука нет даже простейшего рефлекторного отторжения ментального воздействия, как же получится обмануть Витторио? Но когда видения его прошлого закружили меня цветастым калейдоскопом, пришло истинное понимание произошедшего — Паук раскрылся, пропустил в свой разум именно меня.

Ослепительно белое южное солнце на глубокой синеве неба. Яркие цветы на колючих ветвях причудливых деревьев. Воздушный змей в жарком мареве полудня, его длинный хвост завернут алой спиралью. Перепачканная мальчишеская ладонь, крепко сжимающая тонкую, но прочную нить.

В воздухе — смех, высокий и звонкий. Маленький Доминико держит в руках вырывающегося змея, и торжество рвется наружу, не желая оставаться внутри. Получилось. Он смог.

В его детстве было много солнца и смеха. Вот соленые морские брызги оседают на коже. Песок золотыми искрами сыпется сквозь пальцы. На фоне лазурных волн вырастает замок с семью башнями — по одной на каждого брата. Они, мальчишки Эркьяни, всегда были по-настоящему дружны.

А вот теплая улыбка на родных губах. Объятия. Мама — всегда самая прекрасная, всегда самая добрая. Отец — пусть он и хмурится, но в глубине души Доминико точно знает: ему простят и разбитые колени, и порванную куртку, и рассеченную бровь. Он прав — он вступился за младшего брата.

Ему всегда хотелось защищать. Маму, братьев, Ниаретт, весь мир. Темный огонь в его крови разгорался особенно ярко, когда что-то было не так — неправильно, ложно. Доминико всегда был защитником — он родился им.

Воспоминания проносились мимо, ускоряя ход, и я касалась их легко и бережно, опасаясь повредить, точно под пальцами были тончайшие шелковые нити. Лица родителей и братьев, руки, ловко вращающие темный накопительный кристалл, выстраивая потоки энергии в камне, ощущение свободы, когда ветер треплет волосы и гриву разгоряченного от скачки коня. В это хотелось окунуться, раствориться — стать частью этого незамутненного, всеобъемлющего счастья, которое наполняло жизнь Доминико.

Хотелось стать частью его жизни.

И вот она — нить, казавшаяся крепче, ярче других. Момент, пропитанный множеством противоречивых эмоций, отправная точка того, что преобразило мальчика в мужчину.

Маскарад. Кружащиеся в танце пары. Золотистые блики свечей на вычурных фамильных драгоценностях и кристаллах, украшающих камзолы и платья разодетых гостей.

Веньятта. Холодный город лжецов в дорогих одеждах. Город, где среди пустоты светских разговоров и фальшивых улыбок, среди неприязни и откровенной ненависти, он вдруг увидел ее.

И она изменила его жизнь.

Она показалась ему сотканной из света — ослепительно прекрасная в бело-золотом платье, расшитом сияющими кристаллами, окруженная физически осязаемым облаком чистейшей бело-серебряной силы. Он моргнул, зажмурился, но она осталась в его голове, будто выжженная под веками — желанная и недосягаемая.

— Янитта Астерио… не для тебя, — произнес кто-то. Он отбросил эти слова, отмел, как что-то совершенно несущественное перед лицом вечности, рваными штрихами выстраивающейся в его фантазии.

Он потянулся к ней энергией — черными нитями горячей южной силы к сияющему серебристому кокону, оплетающему ее. Он не должен был — он знал это — но противостоять зову магии было невозможно. Всего одно прикосновение — секунда на обладание мечтой — чтобы убедиться, что она именно такая, как о ней говорили. Холодная, бесчувственная — совершенная наследница Астерио.

Но ее сила откликнулась. Серебристые нити потянулись навстречу черными, переплетаясь причудливой спиралью, и на ее лице на мгновение мелькнули удивление, растерянность… и интерес.

Она тоже это почувствовала.

По его телу волной прокатился жар, в ушах зашумело. Это было лучше любой фантазии — реальнее и намного глубже. Чувственнее.

Она стояла на возвышении рядом с распорядителем и хозяином бала, прямая, как натянутая струна, высокая и тонкая настолько, что ее талию можно было легко обхватить двумя ладонями. Волосы цвета золотого песка, светлая, словно бы никогда не знавшая солнца кожа, нежные бледно-розовые губы, чей изгиб так манил… С непередаваемой грацией и изяществом она чуть наклонилась, оправляя подол платья, и атласная лента на мгновение мелькнула под белоснежным подолом, заставляя мысли бежать вверх, вверх по оплетающему ножку кружеву до самого колена, и выше, выше…

Кровь бешено стучала в ушах.

На краткое мгновение их взгляды встретились. Она искала его — полубессознательно, не совсем еще понимая, кого и зачем хочет найти — и он ощутил это так же легко и остро, как, по рассказам отца, тот чувствовал энергию женщины, предназначенной ему самой магией… его супруги, матери его детей.