Посреди серой мглы (ЛП) - Шепетис Рута. Страница 10

Из ресторана повеяло запахом жареной картошки и мяса с приправой. Вышло солнце, озолотив бетон и согрев мне затылок. Отлично — вечерний концерт в парке не отменят. Мама хотела собрать корзинку, чтобы мы вместе поужинали на траве под луной.

Вертя зонтик, чтобы застегнуть, я аж подскочила: на меня из лужи под ногами смотрело чьё-то лицо. Я рассмеялась: это же я! — и улыбнулась своему отражению. Края лужи блестели на солнце, и вокруг моего лица получилась красивая рамка. Вдруг на фоне моего отражения что-то изменилось, словно появилась какая-то тень. Я оглянулась. Из-за туч изгибалась дугой радуга.

Поезд замедлил свой ход.

— Быстро, Лина. Вёдра у тебя? — спросила мама.

— Да.

Я подошла к дверям. Когда поезд остановился, я принялась ожидать, когда же раздастся звук ботинок и бряцание. Двери открылись.

— Один человек! Два ведра. Трупы есть? — крикнул энкавэдэшник.

Я кивнула, готовясь выйти из вагона.

Охранник отступил, и я спрыгнула на землю, но поскользнулась на затёкших ногах и упала в грязь.

— Лина, как ты? — послышался мамин голос.

— Давай! — заорал охранник, а после выдал длинное русское ругательство и плюнул в меня.

Я поднялась и глянула вдоль эшелона. Небо было серым. Дождь не стихал. Раздался вскрик — и я увидела, как в грязь выбросили бездыханное тело ребёнка. Женщина хотела спрыгнуть за ним, но её ударили прикладом в лицо. Затем выбросили ещё одно тело. Смерть начала собирать свой урожай.

— Не стой, Лина, — сказал седой мужчина. — Поспеши с вёдрами.

Мне казалось, будто у меня лихорадка. Голова кружилась, ноги не слушались. Я кивнула и подняла взгляд на вагон. Оттуда на меня смотрели несколько лиц.

Грязные лица. Андрюс курил и смотрел в другую сторону. Синяки ещё не сошли с его кожи.

Из-под вагона текла моча. Ребёнок Оны кричал. Я видела мокрое зелёное поле. «Иди сюда, — звало оно. — Беги!»

«Может, стоит прислушаться», — подумала я.

«Ну же, Лина!»

— Что с ней? — донеслось из вагона.

«Беги, Лина!»

Вёдра выскользнули из моих рук. Я увидела, как с ними поковылял Андрюс. А сама стояла и смотрела на поле.

— Линочка, возвращайся, — умоляла мама.

Я закрыла глаза. Дождь стучал по моей коже, волосам. Я видела папино лицо, которое смотрело на меня из освещённой спичкой дыры в полу вагона. «Я пойму, что это ты… так же, как ты узнаешь руку Мунка».

— Давай!

Надо мной навис энкавэдэшник. От него несло перегаром. Он схватил меня под руки и забросил в вагон.

Вернулся Андрюс с ведром воды и ведром серой баланды.

— Надеюсь, ты хорошо искупалась, — сказал он.

— Что ты там видела, девочка? — спросил Лысый.

— Я… Я видела, как энкавэдэшники выбрасывали из поезда мёртвые тела. Прямо в грязь. Двоих детей…

Люди тихо ахнули.

Двери вагона захлопнулись.

— А сколько было тем детям? — тихо спросил Йонас.

— Не знаю. Они были далеко.

Мама в темноте расчёсывала мои влажные волосы.

— Мне хотелось бежать, — прошептала я ей.

— Могу тебя понять, — ответила мама.

— Можешь?

— Лина, ну как я не могу понять желание сбежать отсюда? Однако, как сказал твой папа, нам нужно держаться вместе. Это очень важно.

— Но как так они ни с того ни с сего решили, что мы какая-то скотина? Они ведь нас даже не знают, — сказала я.

— Мы знаем, кто мы, — заметила мама. — Они неправы. И никогда не позволяй им убедить нас в чём-то другом. Поняла?

Я кивнула. А также поняла, что некоторых уже переубедили. Я видела, как они с безнадёжными лицами заслоняются руками перед охранниками. Мне хотелось всех их нарисовать.

— Когда я посмотрела на вагон с улицы, все казались мне больными, — призналась я маме.

— Но мы не больны, — сказала мама. — Мы не больны. Скоро мы снова будем дома. Когда остальной мир узнает, что творит Советский Союз, этому положат конец.

Что, правда?

18

Мы не были больны, а вот другие — да. Каждый день во время остановки мы выглядывали из вагона и считали выброшенные тела. С каждым разом их становилось всё больше и больше. Я заметила, что Йонас отслеживает количество детей, ставит пометки камнем на половой доске. Я смотрела на эти пометки и представляла над каждой из них нарисованное лицо: волосы, глаза, нос, рот…

Люди прикидывали, что мы едем на юг. Тот, кого ставили в дозор возле дыры, выкрикивал, что написано на знаках и табличках, когда мы их проезжали. От дрожания вагона у меня затекли ноги. От вони отяжелела голова, а всё тело ужасно чесалось. Вши кусали над линией волос, за ушами, под мышками.

Мы проехали Вильнюс, Минск, Оршу, Смоленск. Города я записывала чернилами на носовом платке. Всякий раз, когда открывались двери и становилось светло, я добавляла деталей и знаков, которые папа распознает: наши дни рождения, а также «vilkas» — волк по-литовски. Рисовала я при этом только посредине, а вокруг изобразила много рук, которые касаются друг друга пальцами. Под руками я написала «передайте дальше» и нарисовала литовскую монетку. Если носовой платок сложить, надписей видно не будет.

— Рисуешь? — прошептал седой мужчина, накручивая при этом часы.

Я подскочила.

— Я не хотел тебя напугать, — сказал он. — И никому не скажу.

— Я бы хотела передать это отцу, — сказала я тихо. — Чтобы он мог нас найти. Думаю, мне удастся передать этот платок так, чтобы он в конце концов дошёл до него.

— Разумно, — заметил мужчина.

Он в этом путешествии относится ко мне хорошо. Но могу ли я ему доверять?

— Мне нужно дать это кому-то, кто поймёт, насколько это важно, и передаст дальше.

— Я могу тебе помочь, — сказал он.

Мы ехали восемь дней, а после поезд дёрнулся и стал замедляться.

Возле дыры-окошка в то время дежурил Йонас.

— Там ещё один поезд. Он едет в противоположную сторону. Остановился.

Наш вагон едва тянулся, всё больше теряя в скорости.

— Едем мимо него. Там мужчины. Окна в вагонах открыты, — продолжал Йонас.

— Мужчины? — переспросила мама. Она быстро пробралась к окну, поменялась с Йонасом местами и что-то крикнула по-русски. Ей ответили. Её голос стал энергичным, она заговорила быстро, набирая в грудь воздуха между вопросами.

— Бога ради, женщина! — сказал Лысый. — Может, вы отвлечётесь и расскажете нам, что происходит? Кто это?

— Солдаты, — ответила мама возбуждённо. — Они едут на фронт. Между Германией и СССР война. Немцы входят в Литву! — прокричала мама. — Слышите? Немцы в Литве!

Люди в вагоне воспрянули духом. Андрюс и Йонас весело заорали. Госпожа Грибас запела «Верните меня на Родину!» Люди принялись обниматься и кричать «ура».

Только Она молчала. Её ребёнок умер.

19

Поезд с русскими солдатами поехал дальше. Двери открылись, и Йонас выскочил с вёдрами. Я посмотрела на Ону. Она всё прикладывала мёртвого младенца ртом к груди.

— Нет, — цедила она сквозь зубы, покачиваясь со стороны в сторону. — Нет. Нет.

Подошла мама.

— О боже! Мне так жаль!

— Нет! — закричала Она, прижимая к себе ребёночка.

Мои сухие глаза наполнились горячими слезами.

— Ну и чего плакать? — сетовал Лысый. — Вы ведь знали, что так будет. Чем тут ребёнку питаться — вшами, что ли? Вы все — придурки. Так даже лучше. Когда я умру, то, надеюсь, у вас хватит ума меня съесть — конечно, если вам жить хочется.

Он и дальше что-то ворчал и злился. Слов было не разобрать. Я слышала только его голос, который словно бился в мои уши. Кровь пульсировала в груди, поднималась по шее к голове…

— БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! — закричал Андрюс и, пошатываясь, двинулся к Лысому. — Если ты, дед, сейчас же не закроешь рот, я тебе язык вырву. И тогда тебе эти советские ещё добренькими покажутся.

Никто ничего не сказал, никто не попытался остановить Андрюса. Даже мама. Мне стало легче, словно эти слова произнесла я.