Узел (СИ) - Сергеева Оксана Михайловна. Страница 26

— Настенька, а я уже переживала, что ты не приедешь, — елейным тоном говорит мать.

— Правда переживала?

Мать бледнеет, слыша мой голос. Папуля и сестра нервничают, только Дёмка больше всех рад меня видеть. Его глаза на своем месте — в ложбинке между моих грудей.

Смотри, милый, не стесняйся. Я же для тебя старалась. Плечи оголила, грудь обтянула. И ведь ничего развратного, классика — только милое маленькое черное платье.

— Настя, пожалуйста, не порти всем настроение, дай спокойно пообедать, — тихо просит Полина.

Одним возмущенным глотком я осушаю половину бокала.

— Ах не портить вам настроение? — вскипаю и даже не пытаюсь себя остудить. — А то, что вы мне жизнь испортили… ничего ведь, правда? Дёма, а вы у мамы спросили разрешения? Мамуля вам дала добро на беременность? А то, смотри, накажет тебя теща! Ой, накажет! Она это умеет!

Тарелка передо мной пуста, я только пью, хотя стол ломится от закусок.

Чем мне все-таки нравится Демьян, так это тем, что некоторые моменты он понимает без слов и объяснений. Едва мой бокал пустеет, он наполняет его снова.

— Нравится платье? — спрашиваю я у него, и Плесовских давится красной рыбой. — Ну-ну, — тянусь через стол и хлопаю его по спине. — Что ты, что ты, дорогой… Полька почти в слезах, а мне похрен.

— Ой, мамуля! А ты помнишь Леднёва? Того малолетку?

— Никиту, — с кривой улыбкой уточняет мать и отпивает воды. Потом прочищает горло и снова пьет воду. — Конечно.

— А он сейчас, знаешь, кто? Прокурор! Представь! Про-ку-рор. А ты говорила, он тупой, никчемный и безнадежный. Вот жизнь, да? Никчемный и безнадежный малолетка стал прокурором.

— Настя, — бессильно говорит Полина, обливаясь слезами, — ты очень… очень некрасиво себя ведешь…

— Да мне насрать, как я сейчас выгляжу! — рявкаю я, отталкивая от себя пустую тарелку. Она сбивает бокал и тот падает на стол. Красное вино кровавым пятном растекается по скатерти. — Хуже, чем вы, я все равно не буду выглядеть никогда! Дура ты набитая, что ты сидишь! Что ты радость изображаешь! Идиотка! Если ты хочешь родить здорового ребенка и жить нормальной жизнью, то сгребай в охапку своего муженька и уезжай из Москвы! Из страны! Подальше от этой гребаной семейки! Пока из тебя все не вытекло!

Отец не выдерживает и выходит из-за стола. Нет, далеко он не уйдет. Выйдет, покурит, переждет бурю и вернется пить водку и жрать икру. Он и сейчас уходит, не потому что ему неприятно все это выслушивать, он бежит как крыса с тонущего корабля. Бежит подальше от ответственности.

— Беременность они тут празднуют, повод у них… Ты хорошо по ночам спишь? — переключаюсь на мать. — Тебя кошмары не мучают? Тебе мой ребенок не снится?

— Настя, пойдем отсюда, Настя, — кто-то дергает меня за локоть и тащит со стула.

Я отбрасываю эту мешающую мне руку. Отвяжись! Я еще не все сказала!

— Настя, пойдем отсюда! — снова эти руки. Они оказываются настойчивыми и все-таки вытаскивают меня из-за стола. — Пойдем, милая, — ласково просит меня знакомый голос.

Я поворачиваюсь. Тоська. Здесь. Видя ее, я глубоко вздыхаю, будто до этого мне дышать не давали.

Тая, чувствуя, что я чуть умерила свой пыл, хватает со стула мое пальто и подталкивает меня к выходу:

— Пойдем отсюда. Нечего тебе тут делать.

— Подожди, — еще раз глубоко вздыхаю. — Еще один момент. Всегда мечтала это сделать. Все десять лет мечтала только об одном, — говоря это, обеими руками хватаюсь за край белоснежной скатерти и сдергиваю ее со стола. — Эх, плохой из меня фокусник, не поест сегодня папуля икорочки, — смеюсь под звон бьющейся посуды.

Голова кружится, тошнота подступает к горлу. Таисия берет меня под руку, чтобы поддержать.

— Я сама, — отбрасываю ее руку, — сама…

Десять лет головы не опускала, десять лет с прямой спиной. И сейчас не опущу. Даже если это адски больно…

Мы спускаемся вниз, там, у дверей, я надеваю пальто, Тося заботливо наматывает мне на шею шарф. Она всегда ведет себя как моя мамочка, это так забавно. И мне от этого так тепло…

На улице я уже не могу от нее отбиться, она крепко ухватывает меня за рукав и ведет к своей машине. Я падаю на переднее сиденье, но еще держусь, еще сильны внутренние цепи.

Все начинается, когда переступаю порог своей квартиры. Перед глазами все плывет, в солнечное сплетение будто ударили камнем, я пытаюсь дышать и никак не могу продышаться. Хочу снять с себя пальто, шарф… тяну и тяну, а он не снимается…

— Господи, Настя, дай, а то задушишься сейчас, — всхлипывает Тося и плачет вместе со мной.

А я не плачу. Я рыдаю. Захлебываюсь слезами и ничего не вижу. Тоська усаживает меня на диван и начинает успокаивать. То с одной стороны присядет, то с другой обнимет. Что-то говорит, кричит, шепчет. Потом в панике начинает бегать по квартире и что-то искать. То воду в меня пытается влить, то коньяк. Я только вою, вою, вою…

— А ну успокойся! Я сейчас Леднёву позвоню! Слышишь! Все! Звоню!

О, это контраргумент. Очень веский и очень отрезвляющий. При этом я замечаю, что хватает она не мой, а свой телефон.

— Есть у меня его номер, есть! Общаемся мы! Это я его случайно на Арбате встретила, телефон выпросила, позвонила. Пообщались мы. Потом уже он с тобой увиделся! Просто я не знала, как тебе об этом сказать. Как я должна тебе об этом сказать? Ой, Настя, я тут твоего Леднёва увидела, у него все отлично, он прокурор, и спит с Сашенькой! Вот так я должна была сказать?

— Да пох…хер мне, — заикаясь, говорю я.

— Вот и слава богу. Пей.

— Что это?

— Коньяк.

— Думаешь, мне еще надо?

— Уверена. Мне тоже, кажется, не помешает.

Наверное, Тося права. Надо еще выпить. Я замерзла. Вся. С головы до ног. Меня охватывает какой-то могильный холод.

Глотаю коньяк, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Только тепло на дне желудка дает понять, что это был алкоголь. Постепенно это тепло разливается по телу, но не затрагивает сознание — оно так и остается ясным.

— Вам надо поговорить, — веско произносит Таисия. Ее слова падают в воздухе, как нож от гильотины.

Я уже не отнекиваюсь, а просто вливаю в себя коньяк.

— Надо! — требовательно настаивает она.

— Спрашивает меня вчера… ты стала, кем хотела? — хрипло вспоминаю я. — Не стала, бл*ть! Хотела мамой стать и не стала!

Тося знает, о чем я говорю. Тося в курсе и все понимает.

— Я всю жизнь не могу себе простить, что не вмешалась. — Садится рядом со мной и тяжело вздыхает. — Всю жизнь не могу себе простить. Такая дура… все время ведь лезла… но это был единственный раз, когда нужно было вмешаться, а я… — конфужено пожимает плечами.

— Сначала не стала, а потом уже поздно… — подсказываю, снова прикладываясь к стакану.

— Наверное.

— Не наверное, а точно.

Я тоже тогда ничего не соображала. Была как в коме. Не осознавала реальность. Не понимала, что жизнь на самом деле длинная, а прошлое может быть ядом. Что это прошлое обязательно вернется в кошмарах. В лицах других, совершенно чужих мужчин, которые, истекая слюной, будут смотреть на мою грудь, а я буду мечтать, чтобы они исчезли с лица земли. В лице Филиппа, побывав у которого в очередной раз, наутро буду мечтать исчезнуть куда-нибудь самой…

— Скажи ему правду. Что ты…

— Я сама подпустила к себе это чудовище, которое зовется моей матерью. Вот и вся правда. Я сама! — тяжело говорю, и внутри все сжимается, пропитывается горькой виной, вгрызается в сердце бессильным желанием что-то изменить.

— Тогда я скажу, — легко обещает Тося. — Я это сделаю.

— Ты не посмеешь.

— Посмею, пусть даже после этого ты меня возненавидишь.

Я поворачиваю голову, смотрю в глаза моей подруги и вижу, что это не бравада. На этот раз Тося действительно сделает, как обещает.

— Ладно, — ставлю стакан на журнальный столик и тянусь за сотовым. — Климова любит совершать бессмысленные подвиги, вот вам еще один.

Нет, все-таки я пьяна. Иначе бы не решилась вскрывать себя без наркоза — произносить вслух наболевшие за столько лет, звенящие в голове мысли.