На 127-й странице (СИ) - Крапчитов Павел. Страница 46

– Я завтракал в каюте, – объяснил я. – Присаживайтесь.

Он присел на стоящий рядом шезлонг. Некоторое время мы играли в игру «кто первый скажет, тот кошку съест». Проиграл Томпсон. Он несколько смущенно, насколько мог смущаться опытный делец, начал:

– Понимаете, лорд, я вчера вечером думал о нашем разговоре и …

– Вы переменили свое мнение? – решил помочь ему я.

– Нет, что вы! Ваш «Телевизор» – прекрасная вещь! Но, может быть, вы согласитесь продать мне свою идею?

«А ведь это выход,» – подумал я. – «Мне нужны деньги сейчас и не нужны хлопоты потом».

– 500 долларов.

– Возьмете чеком? Стандарт банк принимает мои чеки по всей Юго-Восточной Азии, – сразу согласился Томпсон, заставив меня подумать, что я продешевил.

– Половину, – согласился я. – Половину – наличными, а на половину – выписывайте чек.

Томпсон ушел, а через полчаса вернулся и вручил мне конверт.

– Здесь все, как мы договорились, лорд.

– С вами приятно работать, мистер Томпсон, – похвалил его я.

Затем я пробежал глазами договор о продаже всех своих прав на изобретение под названием «Телевизор», похмыкал про себя над его описанием, которое составлял явно сам Томпсон, не нашел никаких «подводных камней» и поставил свою подпись.

Томпсон ушел, как мне показалось, весьма довольный. Конверт с чеком и деньгами лежал во внутреннем кармане моего пиджака. Мысли опять вернулись к завтрашнему поединку. «Ладно,» – подумал я. – «Если я и буду битым дураком, то дураком с деньгами».

Сцена 63

Во Владивосток весна приходит поздно, не раньше середины мая. Но и тогда привычного для средней полосы буйного цветения яблонь, вишен и груш здесь не увидишь. Как не старались энтузиасты-одиночки, но не приживались эти деревья в здешнем холодном климате.

Елизавета Васильевна часто вспоминала ту яблоньку, которая росла у них саду в Тобольске. Ее она самолично выписала из центральной России и несколько лет выхаживала. И пусть после начала цветения на Тобольск часто налетали холода, но яблонька все же цвела и радовала взор пожилой женщины.

Но яблонька осталась где-то там, вдалеке. Здесь, на краю света Елизавета Васильевна вместо яблони в саду их нового дома посадила несколько саженцев местного дикого абрикоса и теперь часто, вздыхая, говорила:

– Не дождусь я, когда они зацветут. Помру.

– Что ты бабушка, конечно, дождешься, – успокаивала ее Вера. – Ты же у нас такая молодая!

Елизавете Васильевне было приятно внимание внучки, и она улыбалась, слыша такие слова. Вера знала, как порадовать свою бабушку. Она просила отца, и тот после работы в гимназии покупал на местном рынке веточки дикого рододендрона. Несмотря на то, что была середина февраля, Вера ставила веточки в воду, а через пару недель они уже цвели ярко розовыми цветами. Ее бабушка любовалась распустившимися цветами, а Вера запечатляла их на своих акварелях.

В тот год Елизавета Павловна тоже успела полюбоваться цветами рододендрона, а потом слегла и больше уже не встала с кровати. Сильный кашель и жар свели ее в могилу. Умирая, она перекрестила сына Александра, а внучке сунула книжку сказок, которые они часто читали вместе.

В книжке сказок, между страницами с приключениями Ивана-царевича Вера нашла письмо, в котором ее бабушка снова напоминала ей о мести, а в коробке своих игрушек – красивый лакированный футляр. В нем лежали очень красивые серьги, кольцо и ожерелье. «Продай. Деньги используй на месть,» – так написала в письме ее бабушка, Елизавета Васильевна Порошина, мужа которой, Николая Степановича, расстреляли тридцать восемь лет назад во дворе Петропавловской крепости.

Тридцать восемь лет назад началось путешествие Елизаветы Васильевны из Петербурга во Владивосток. От балов и модных салонов до могилы на одной из сопок, окружающих растущий город на берегу океана. Ее муж, Порошин Николай Степанович был членом Союза благоденствия и Северного тайного общества. Будучи полковником, он командовал Коломенским пехотным полком. Был обвинен в том, что «знал об умысле на цареубийство и участвовал в умысле бунта принятием в тайное общество членов», лишен дворянского звания, разжалован в рядовые и казнен в июле 1828 года. Ближайшие члены семьи Порошина: жена и сын также лишены дворянского звания, приписаны к мещанскому сословию и отправлены в ссылку в Сибирь.

Обо всем этом Вера знала из разговоров с бабушкой, когда та откладывала в сторону книжку со сказками и начинала рассказывать о том, как жила раньше. Это не было стройным повествованием. В один день Вера могла услышать описание чудесного города Санкт-Петербург и их белого каменного дома, в котором только жилых комнат было сорок семь. В другой день, бабушка рассказывала про балы, которые она посещала, и иногда эти рассказы заканчивались, к огромному удовольствию Веры, тем, что из большого сундука в комнате бабушки доставали старые платья, а Вера в них наряжалась. Бывали дни и не такие веселые, когда бабушка рассказывала про казнь своего мужа так, как будто видела все это своими глазами. Причем в зависимости от настроения бабушки способы казни могли меняться. В один день, это был расстрел, что было почти мило и спокойно. В другой день, дедушке отсекали голову, и кровь лилась рекой. В самые плохие дни, когда бабушка болела или у нее было плохое настроение, дедушку вешали. Такая казнь, которую сама Елизавета Васильевна не видела, но о которой со всеми подробностями рассказывала внучке, была самой ужасной. Каждый такой рассказ бабушка заканчивала словами о мести. Мстить полагалось не тем, кто поднимал топор и не тем, кто командовал «пли». Имя главной цели мести никогда не называлось, но и бабушка, и Вера знали, что это не кто иной, как тот, кто стоит на самой вершине, император всероссийский. То ли под влиянием таких разговоров, которые велись с Верой чуть ли не с пяти лет, то ли от общей слабости ее организма, в душе Веры поселилась необъяснимая тревога. Эту тревогу нельзя было объяснить рациональными способами, как нельзя объяснить наличие темных сущностей в сгущающихся сумерках. Но эта тревога, будучи совершенно необоснованной, вполне себе реально влияла на аппетит, сон и поведение маленькой девочки.

Отец Веры отвел дочь к единственному в городе доктору, который кроме телесных болезней лечил и болезни душевные. Бронислав Вишневский, выпускник Варшавского медицинского университета, как и отец Веры, не по своей воле попавший в эти края, осмотрел Веру, постучал молоточком по ее коленке, поговорил на разные несерьезные темы, а потом спросил, обращаясь к Александру Николаевичу:

– Вы знаете, почему в крестьянских семьях почти нет заболеваний, связанных с необъяснимым чувством страха, тревожностью и бессонницей?

Александр Николаевич только пожал плечами. Крестьяне в городе были везде: на дорогах, на рынках, у церквей, но как они живут и чем они болеют, он никогда не задумывался.

– У них просто на это нет времени, – сам себе ответил доктор Вишневский и, видя, что отец пациента его не понимает, добавил. – Крестьяне постоянно заняты каким-то делом. Их сознание постоянно отвлечено на предмет труда: возделывание огорода, уход за скотом и так далее. Думаю, что конфликтов в крестьянской среде хватает, но их повседневный физический труд требует концентрации, тем самым давая отдых их психике.

– Вы что предлагаете Вере возделывать огород и пасти коров?

– Ну, в этих краях заниматься огородом приходится даже мне, – улыбнувшись, сказал Вишневский. – Но, если вам не нравится этот вид деятельности, то выберите другой. Например, хоровое пение или рисование. И пение, и рисование отвлекут вашу дочь, снимут нагрузку с психики и ей станет легче.

Совет доктора Вишневского оказался хорош. Вера начала рисовать и увлеклась этим занятием. Домашние хвалили ее акварельные пейзажи, но самое главное к Вере вернулось душевное равновесие, в доме снова слышался ее детский смех.