Рубедо (СИ) - Ершова Елена. Страница 45

Госпиталь? Не тот ли, куда инспектор Вебер обещал перевести Родиона? Он ведь тоже хотел что-то сказать тогда, на Петерсплатце…

Марго неуютно поежилась: букет, полученный от инспектора, так и остался вянуть в гостиной, не то, чтобы она намеренно игнорировала знаки внимания, но за всеми последними событиями — болезнью, встречей с епископом, бумагами покойного мужа, ответным письмом Спасителю, наконец! — она совершенно забыла о Вебере.

И теперь хризантемы, пожухлые и скучные, торчали в углу гостиной, а у Марго — из чувства вины или растерянности, — не хватало духа убрать их.

Она опустила все еще пылающее лицо и, боясь встретиться с ядовитым взглядом фон Штейгера, прочла до конца:

И еще ниже:

Дойдя до последней буквы, Марго снова скользнула глазами вверх, к началу письма, и прочла его бегло, целиком, глотая слова, как микстуру. А потом еще раз. И еще. Пока не ощутила в желудке сытое тепло и не откинулась на спинку кресла, в радостном волнении разглядывая портрет.

Первый и единственный портрет, который когда-либо был у Марго.

В нем чувствовалась талантливая, но не совсем твердая рука. Размашистые штрихи выдавали натуру импульсивную и — пылкую? какая точная характеристика для человека, в чьих жилах течет огонь! — одновременно пугающую и притягательную.

В той же манере оказались выполнены иллюстрации в подаренной книге.

Если бы не имя — Рудольф Габихтсберг, — Марго бы подумала, что автором является сам Генрих.

Страницы шелестели, как крылья ночных мотыльков. С рисунка на рисунок перепархивали бабочки. Марго улыбалась, рассеянно следя за их черно-белым танцем. Но замерла, зацепившись взглядом за крупное, расчерченное на кольца, брюшко и узор, напоминающий человеческий череп.

Мертвая голова.

Бабочка с отцовского стилета.

Судорожно вцепилась в книгу, Марго зашевелила губами, по слогам разбирая латынь: Ache-ro-ntia at-ro-pos.

«Название с древности внушало людям страх, — читала она дальше по-авьенски. — Первое слово происходит от названия реки в загробном мире, второе — от имени богини судьбы, рока.

Это самый крупный представитель семейства бражников и одна из самых больших бабочек в Священной империи.

Бабочка Мертвая голова может издавать резкий и пронзительный писк, который, в совокупности с пугающим рисунком на ее груди, сделал насекомое предметом для суеверий. До сих пор считается, что бабочка используется в черной магии, а звук, издаваемый насекомым, воспринимается как способ общения чернокнижников с умершими душами. В некоторых странах верят, будто чешуйка с крыла этой бабочки, попав в глаз, причиняет слепоту. И, согласно легенде, именно с появлением Acherontia Atropos связано распространение свирепствовавшей в империи чумы. Немудрено, что с древних времен данный вид бражника преследуется и уничтожается, и в настоящее время находится под угрозой исчезновения…»

В глубине дома начали звонко отбивать время часы.

Едва не выронив книгу, Марго выпрямилась в кресле и встревоженным взглядом обвела кабинет: тени порхали по углам, в газовых лампах трепетали огоньки, и барон, прикрыв тяжелые веки, затих и молчал, погруженный в апатию.

Марго сглотнула слюну.

Никто не изобразит на фамильном гербе Acherontia Atropos. Никто — кроме ее отца.

Дрожащими руками она завела за уши выбившиеся пряди. Дыхание постепенно восстанавливалось, но прежняя легкость прошла, оставив место тревожному возбуждению.

Его высочество — нет, Генрих. Конечно, его зовут Генрих! — отправил Марго не только письмо, от которого до сих пор тянуло теплом, но и зацепку к тайнам ее семьи. Вот только бы узнать — каким?

Часы в доме отбили положенное время. Но едва стих последний — седьмой, — удар, как за ним последовал новый.

Только на этот раз постучали в дверь.

Госпиталь Девы Марии, Райнергассе.

— Так сколько, говорите, пациентов вмещает госпиталь?

— Сто сорок душ, ваше высочество.

— С новыми флигелями будет триста. Оборудование доставили?

— Прошу сюда.

Смотритель распахнул двери и сам услужливо отскочил в сторону, пропуская вперед Генриха, за ним — Натаниэля, после — Имре Фехера с торчащим из нагрудного кармана карандашом, и следом — темнокожего мальчишку, серьезного и похожего на обезьянку, в каждой руке которого — по саквояжу.

— Кабинет герра Вэнрата, пожалуйста, господа…

— Уэнрайта, — поправил Натаниэль, засовывая большие пальцы в карманы брюк и оглядывая кабинет — нагромождение шкафов и наполовину разобранных коробок. — Доктора Уэнрайта.

— Вам придется запомнить это имя, — заметил Генрих. — Доктор Уэнрайт отныне ваш координатор и главный научный руководитель.

Смотритель поклонился сначала Генриху, затем Натаниэлю, и на всякий случай редактору. Тот, улыбкой приподняв черные и тонкие, будто нарисованные усики, привычно сунул карандаш в угол рта, похрустел им и осведомился:

— Насколько я понимаю, заведение рассчитано не только на солдат?

— И на гражданских тоже, — вместо смотрителя ответил Генрих. — Завтра откроем отделение для особо запущенных случаев туберкулезных больных и флигель для выздоравливающих. Если дело пойдет на лад — а оно пойдет, я уверен! — откроем еще два подобных заведения на окраинах.

— Я предлагал переименовать госпиталь в вашу честь, ваше высочество, — проговорил смотритель, сияя от радости и преданно заглядывая ему в глаза.

— Зачем это? Не нужно! — Генрих поморщился. — Дева Мария — как и наша императрица, покровительница больных и страждущих. Пусть госпиталь носит ее имя. А это, — он указал на собственный портрет в золоченой рамке, — уберите немедленно. Здесь научная лаборатория, а не молельня.

Смотритель округлил глаза, но бросился выполнять приказ. Имре Фехер со значением переглянулся с Натаниэлем и почесал кончик носа обгрызенным карандашом.

— Его преосвященство будет недоволен, — вполголоса заметил он.

— Разумеется, — с улыбкой ответил Генрих. — Разумеется…

Он был недоволен уже тогда, когда его императорское величество велел зачитать доклад, над которым Генрих корпел вечером и ночью, отменив все встречи и отвлекаясь только на кофе. Наверное, благодаря этому бодрящему напитку — ну, может, еще и двум шприцам морфия, впрыснутых для успокоения незадолго перед заседанием кабинета министров, — Генрих совсем не чувствовал усталости, был спокоен, собран и вполне убедителен, чтобы получить одобрение кайзера.

И недовольство его преосвященства, конечно.

— У нас уже есть приходские больницы, — говорил тот, глядя мимо Генриха, словно вместо него в кабинете стояла одна из статуй кафедрального собора. — Их вполне достаточно. Да и растрат будет меньше.

— Не знал, что вы, ваше преосвященство, еще и казначей, — ответил Генрих, в отличие от епископа, оглядывая его фигуру — сухую и черную, как труп насекомого. — Позвольте мне самому разобраться с тратами. Финансовую поддержку я беру на себя.

— Много веков поддержку народу оказывала церковь, — заметил Дьюла. Его пальцы по-паучьи перебирали складки сутаны, будто плели невидимую сеть.

— Это традиция.

Генрих позволил себе надменную усмешку и ответил:

— Пришла пора пересмотреть традиции. И избавиться от наиболее устаревших.

Потом разговор перешел на другие темы, касающиеся перевооружения армии, потом выступил министр-президент, за ним — сам кайзер. Генрих исписал весь блокнот, а в перерывах, по-мальчишески прикрывшись ладонью и едва скрывая улыбку, прорисовывал мягкий девичий профиль. Письмо баронессы фон Штейгер он прочитал сразу же, как только взялся разбирать корреспонденцию, и внутреннее ликование не смогло нарушить даже столкновение с епископом, происшедшее уже после заседания, за дверями императорского кабинета.