Последний присяжный - Гришем (Гришэм) Джон. Страница 3

— А что, очень современно, — сказал он. Я поплелся за ним в его кабинет в поисках совета.

— Уилли — вовсе не мое имя, — сообщил я.

— Теперь — твое.

— Меня зовут Уилл.

— Брось, здесь это понравится. Шустрый парень с Севера, с длинными волосами, в маленькой иностранной спортивной машине. Да еще, черт возьми, с таким именем, как Уилли! Здешняя публика будет считать тебя суперсовременным. Вспомни Джо Уилли.

— Кто такой Джо Уилли?

— Джо Уилли Намас.

— Ах, этот...

— Ну да, он, как и ты, янки, из Пенсильвании или откуда-то там еще, но, очутившись в Алабаме, сменил имя Джозеф Уильям на Джо Уилли. Девушки табунами ходили за ним по пятам.

Мне немного полегчало. В 1970 году Джо Намас был, пожалуй, самым знаменитым в стране спортсменом. На обратном пути, в машине, я мысленно твердил: «Уилли, Уилли», и недели через две стал привыкать к новому имени. Все называли меня Уилли и не испытывали неловкости, ведь у меня было такое простецкое имя.

Би-Би я сказал, что это мой временный псевдоним.

Выпуски «Таймс» были тонюсенькие, и я сразу понял, что дела у газетенки, перегруженной некрологами и испытывающей недостаток в новостях и рекламе, плохи. Служащие были недовольны, но терпели и сохраняли лояльность: в 1970-м в округе Форд работа на дороге не валялась. Через неделю даже мне, новичку, стало ясно, что газета убыточна. Некрологи, в отличие от рекламы, не оплачиваются. Пятно проводил львиную долю времени в своем заваленном бумагами кабинете, где большей частью дремал, а просыпаясь, звонил в бюро ритуальных услуг. Иногда звонили ему. Иногда родственники только что испустившего последний вздох какого-нибудь дядюшки Уилбера заезжали, чтобы вручить мистеру Коудлу длинное, цветисто написанное от руки жизнеописание новопреставившегося, которое Пятно жадно выхватывал у них из рук и почтительно нес к себе на стол.

Потом, запершись, он писал, редактировал, уточнял и переписывал до тех пор, пока текст не достигал совершенства.

Он сказал, что весь округ в моем распоряжении. В газете был еще один репортер общего профиля, Бэгги Сагс, вечно пьяный старый козел, который часами слонялся по зданию суда, расположенному на другой стороне площади, вынюхивая, собирая сплетни и попивая бурбон в маленьком «клубе» вышедших в тираж адвокатов, слишком старых и пьющих, чтобы продолжать практиковать. А Бэгги, как я вскоре выяснил, был слишком ленив, чтобы проверять информацию, полученную из своих источников, и рыть землю в поисках чего-либо интересного, так что первую полосу то и дело «украшал» какой-нибудь его занудный отчет о пограничном споре землевладельцев или об избиении жены мужем.

Маргарет, секретарша, практически руководила редакцией, деликатно, как добропорядочная христианка, позволяя Пятну думать, что босс — он. Ей было немного за пятьдесят, и она уже двадцать лет добросовестно трудилась в газете. Для «Таймс» она была скалой, якорем, стержнем, вокруг которого все и крутилось. Говорила Маргарет тихо, вела себя чуть ли не робко и с первого дня трепетала передо мной, поскольку я был из Мемфиса и пять лет учился на Севере. Я очень отпирался, чтобы никто не подумал, будто я кичусь своей «принадлежностью» к «Лиге плюща», но в то же время не возражал, чтобы местная деревенщина понимала, сколь превосходное образование получил.

Мы с Маргарет подружились, частенько сплетничали, и уже через неделю она подтвердила то, о чем я и сам подозревал: мистер Коудл действительно сумасшедший, а финансовое положение газеты — бедственное. Но, заметила Маргарет, у Коудлов есть семейный капитал!

Мне потребовалось несколько лет, чтобы раскрыть эту тайну.

В Миссисипи семейный капитал никогда не путали с богатством. Он не имел ничего общего с деньгами и прочими доходами. Семейный капитал означал положение, которое имел человек белый, получивший образование чуть выше среднего, родившийся в большом доме с колоннами — желательно окруженном хлопковыми или соевыми полями, хотя не обязательно, — выпестованный любимой черной нянькой по имени Бесси или Перл при участии слепо обожающих его дедушек-бабушек, некогда владевших предками Бесси или Перл, и с рождения впитавший строго внушенное ему представление о себе как о представителе привилегированного общественного сословия. Земельные угодья и доверительная собственность имели кое-какое значение, но Миссисипи кишел несостоятельными аристократами, унаследовавшими лишь статус представителя рода, обладающего «семейным капиталом», который нельзя приобрести, которым владеют по праву рождения.

Адвокат Коудлов объяснил мне, в предельно сжатой форме, реальную стоимость их «семейного капитала».

— Они бедны как церковные мыши, — проговорил он, когда я, усевшись в потертое кожаное кресло, посмотрел на него поверх широченного старинного письменного стола красного дерева. Адвоката звали Уолтер Салливан из престижной фирмы «Салливан и О'Хара». Престижной для округа Форд, разумеется, — всего семь адвокатов. Изучив ходатайство о вынужденном банкротстве, юрист пустился в рассуждения о Коудлах, о деньгах, которые у них были прежде, и о том, как их неразумное управление некогда прибыльным изданием довело хозяина газеты до краха. Он произвел экскурс в семейную историю тридцатилетней давности, когда дело вела мисс Эмма: тогда у «Таймс» было пять тысяч подписчиков и все полосы газеты пестрели рекламой. Она держала в Залоговом банке депозит на полмиллиона долларов — просто так, на черный день.

Потом умер ее супруг, она вышла замуж за местного алкоголика, на двадцать лет моложе ее. Трезвый, несмотря на свою полуграмотность, он воображал себя непризнанным поэтом и эссеистом. Нежно любя, мисс Эмма сделала мужа соредактором, что позволяло ему писать длинные передовицы, изничтожая все, что двигалось, в округе Форд. Это стало началом конца. Пятно ненавидел своего отчима, чувство было взаимным, их отношения в конце концов разрешились одним из самых живописных кулачных боев в истории центральной части Клэнтона. Битва состоялась на главной площади, на тротуаре перед редакцией «Таймс», на глазах у огромной толпы изумленных зрителей. Горожане были уверены, что голова Пятна, и без того слабая, получила в тот день дополнительную травму. Вскоре после этого он и перестал писать что бы то ни было, кроме проклятых некрологов.

Молодой муж сбежал с деньгами мисс Эммы, сердце ее было разбито, и она превратилась в затворницу.

— Когда-то это была замечательная газета, — заключил мистер Салливан. — А теперь посмотрите: подписка — менее тысячи двухсот экземпляров, долги... Словом, банкротство.

— Что будет делать суд? — спросил я.

— Постарается найти покупателя.

— Покупателя?

— Да, кто-нибудь купит ее. Округу ведь нужна газета.

Мне на память тут же пришли два человека — Ник Дайнер и Би-Би. Семья Ника разбогатела благодаря еженедельной окружной газете. Би-Би изначально располагала средствами и имела всего одного внука. Сердце у меня заколотилось — я почуял свой шанс.

Мистер Салливан внимательно наблюдал за мной, совершенно очевидно понимая, о чем я думаю.

— Сейчас ее можно получить почти даром, — сказал он.

— Это за сколько? — поинтересовался я с доверчивостью неопытного двадцатитрехлетнего репортера, имеющего бабку, въедливую, как щелочное мыло.

— Вероятно, тысяч за пятьдесят. Двадцать пять — за саму газету и двадцать пять, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Большая часть долгов может быть списана за несостоятельностью должника, после чего с теми кредиторами, в которых вы заинтересованы, можно начать новые переговоры. — Юрист сделал паузу, наклонился вперед, упершись локтями в стол, и приподнял седеющие брови, демонстрируя напряженную мыслительную деятельность. — Знаете, это может оказаться настоящей золотой жилой.

Би-Би не имела обыкновения вкладывать деньги в «золотые жилы», но мое беспрерывное трехдневное «качание помпы» увенчалось успехом: я покидал Мемфис с чеком на 50 000 долларов, который передал мистеру Салливану и который тот, в свою очередь, поместил на счет доверительного фонда, одновременно подав в суд ходатайство о продаже газеты. Судья, реликт, наподобие мисс Эммы, добродушно кивнул и нацарапал подпись на ордере, сделавшем меня новым владельцем «Форд каунти таймс».