Любить и беречь (Грешники в раю) - Гэфни Патриция. Страница 18

– Привет, Сьюзен, – сказал он.

Сьюзен Хэтч улыбнулась и сделала реверанс. Кристи забыл, что она здесь служит; он хорошо знал ее родителей, стойких ирландских протестантов, никогда не пропускавших воскресной службы.

– Спасибо, Сьюзен, – сказала хозяйка, отпуская девушку, и повернулась к столу, на котором стояли напитки. – Вот вино и шерри, – продолжала она, – а это, по-моему, виски. – Она с сомнением указала на третий графин, затем обратила лицо к Кристи. – Но, может быть, вы не пьете, преподобный Моррелл? Я могу позвонить, чтобы принесли чего-нибудь безалкогольного. Стакан ячменного отвара?

Она или проверяла его, или смеялась над ним. В свое время он уже просил ее обращаться к нему по имени, но ей, казалось, доставлял удовольствие его официальный титул. Каждый раз, когда она произносила его, это звучало чуть-чуть насмешливо.

– Думаю, немного шерри не повредит.

Ее изящная бровь изогнулась.

– Самое страшное, что может случиться, – добавил он, когда она начала наливать, – это то, что я потеряю рассудок и въеду в дом на коне.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Он подумал, что впервые видит ее настоящую, а не вежливо-светскую улыбку. Ее лицо изменилось; он не мог оторвать от него взгляд, несмотря даже на знакомое раздражение, которое охватывало его всякий раз, когда до собеседника наконец доходило, что этот викарий, как ни странно, тоже человек, обладающий чувством юмора.

– Я постараюсь не дать вам напиться, – сказала она, подавая ему рюмку и наполняя другую себе.

Если бы Кристи не знал о ней ничего вообще, то уже один этот жест мог бы многое ему рассказать: никогда настоящая английская леди не стала бы сама в своей гостиной наливать выпивку джентльмену; она позвала бы для этого горничную или дворецкого или, за неимением слуг, предложила бы гостю обслужить себя самостоятельно.

Энни выглядела беспокойной, взвинченной, но в конце концов она все же заметила, что он не садится, потому что она по-прежнему стоит посреди комнаты. Тогда она опустилась на край кресла, а Кристи сел напротив нее на софу.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказала она. – Или, может быть, он слишком личный?..

– Нет, нисколько, – заверил он, одновременно чувствуя неловкость от необходимости углубляться в эту тему. Он знал, что она собирается дать ему оценку; положительную или нет – неизвестно. И не мог понять, с какой стати ее мнение должно так заботить его. Но оно его заботило. – Мой отец, – начал он, – был пастором церкви Всех Святых двадцать девять лет. Он…

– Ах, вот как, – кивнула она с таким видом, как если бы этим все сразу объяснялось.

Он молча стал глядеть на нее, пока она не подняла глаза и не пробормотала сконфуженно:

– Извините, вы не договорили.

– Мой отец был добрый человек, – продолжал Кристи, – глубоко, искренне верующий. В нем действительно была какая-то святость.

– Какое… испытание для вас.

– Да, верно, – с улыбкой согласился Кристи. – В детстве его набожности меня крайне смущала. Джеффри и я – ну, вы можете себе представить, как мы потешались над этим.

Она показала всем видом, что очень даже легко представляет себе, как все было.

– После того как Джеффри уехал, я остался один и не знал, чем заняться. Я жил в этой глухой, провинциальной деревне, и у меня не было ничего, кроме неудовлетворенности и полуоформившихся амбиций шестнадцатилетнего подростка,

– И кем же вы хотели стать?

– Жокеем или художником.

Она рассмеялась. Впервые на его памяти.

– Поскольку для жокея я был великоват, то решил стать художником. Увы, у меня было слишком мало таланта.

– Бедняга, – горестно посочувствовала она. – И что же думал обо всем этом ваш благочестивый отец?

– Он никогда ни единым словом не дал понять, что хотел бы видеть меня священником. Ни разу за всю жизнь. Иное дело моя мать. Если он был святым, то она – скорее воительницей. Если в нем было нечто от ангела, то в ней – все качества земной женщины. Она была вовсе не злой, – оговорился Кристи, – но вести жизнь примерной христианки ей было гораздо труднее, потому что она не считала дураков блаженными и не прощала глупость в любом ее проявлении, тогда как мой отец не желал ни в ком видеть никаких изъянов. А вообще-то она была очень добрая женщина. Как бы то ни было, но она хотела, чтобы я стал священником. Лет с восьми я только об этом и слышал, как о чем-то решенном и само собой разумеющемся: «когда ты будешь священником», «когда у тебя будет собственная паства», «когда ты будешь примером для всей деревни».

Энни сочувственно кивнула головой:

– Это, должно быть, тяжелая ноша.

– Как мешок с камнями.

Про себя он думал, что иметь постоянно перед глазами ангельский пример его отца было ничуть не легче, его лучезарное сияние пригибало сына к самой земле.

– Итак? – напомнила Энни.

Она сидела, опершись локтем на ручку кресла, подпирая подбородок ладонью и всем своим видом выказывая самый искренний интерес.

– Когда мне исполнилось восемнадцать, я сбежал. Мой план состоял в том, чтобы найти любую работу, скопить денег и поступить в такую школу, где меня научат рисовать. Я не знаком с работами вашего отца, к сожалению, – отвлекся он от главной темы. – Уверен, что в Европе он известен куда шире, чем здесь.

– Едва ли, – холодно отрезала она. – Но продолжайте. Так где вы учились?

– О, вы наверняка и не слышали об этих местах. Я не учился в Академии. У меня вообще школы нет, потому что ни в какое серьезное заведение меня не взяли. Три года я прожил в Париже, два в Амстердаме и везде умирал с голоду. Я нисколько не преувеличиваю, – добавил он, смеясь. – Я был на грани голодной смерти, и не один раз.

Она кивнула, как будто это состояние было знакомо и ей тоже.

– А потом?

– Потом моя мать умерла. Я вернулся домой и увидел, что мой отец слабеет на глазах. Это было для меня потрясением. Ведь, в сущности, я сбежал для того, чтобы избавиться от их власти надо мной, и вот одного из них нет в живых, а другой выглядит беспомощным и охваченным отчаянием. Я чувствовал себя как потерявшийся ребенок, но вдруг понял, что призван проявить силу и взять дело в свои руки.

Он остановился и отпил глоток из рюмки, к которой до сих пор не притрагивался. Она глядела на него как зачарованная, и было видно, что от ответа на свой вопрос она получила гораздо больше, чем рассчитывала. Но он и не думал скрывать что-либо или добавлять что-то, что расходилось бы с истиной; и она это знала.

– Здоровье моего отца пошатнулось, – подвел он итог, – я стал его правой рукой. После смерти матери я остался единственным человеком, которому он доверял, и для меня это стало откровением. – Он смущенно засмеялся. – Может быть, даже Откровением с большой буквы. Я имею в виду Божье откровение насчет моего призвания. Сначала я видел только мое сходство с отцом, а не наши различия. Не ощущая ни горечи обид, ни юношеской неуверенности, ни оскорбительного превосходства со стороны старшего, но только любовь и нежность, я мог разделять с отцом его энтузиазм и наслаждаться нашей родственной близостью. И вещи, которые он мне открыл, оказались исполнены смысла, и я не мог с ними не считаться.

Он придвинулся к ней.

– Временами мне кажется, что эта моя уязвимость, я хочу сказать, нежность и открытость сердца в то странное время, которое предшествовало смерти отца, так вот, что эта незащищенность сыграла со мной злую шутку, подтолкнула к неверному выбору. А иногда я вижу в этом прямое вмешательство Святого Духа. Хотелось бы мне знать, где истина.

Она молчала. Ее слегка сжатые в кулак пальцы закрывали нижнюю часть лица, так что судить о ее отношении к своему рассказу он мог исключительно по глазам. Серебристо-зеленые в свете лампы, они глядели внимательно и настороженно. Во всяком случае, она не смеялась над ним.

Теперь он почувствовал, что ему не сидится на месте. Он поставил рюмку и поднялся.

– Вы можете спросить, где же здесь Божественная воля, была ли она в моих мотивах и все такое… Я сам ни в чем твердо не уверен, но чаще всего я все-таки верю, что она здесь присутствует.