Любить и беречь (Грешники в раю) - Гэфни Патриция. Страница 23

– Спасибо, – прошептала она. О, эта возможность…

– Оставайтесь на ужин, – сказала Энни с нажимом. – Вы сможете познакомиться с друзьями Джеффри, – добавила она, как будто это было великое счастье.

– Спасибо, я лучше пойду. Из меня сегодня неважный собеседник.

– У вас что-то болит?

– Нет, просто я…

– Тогда, пожалуйста, оставайтесь. – Слишком много напора. Она попыталась расслабить свои напряженные руки. – Мне бы хотелось, чтобы вы остались.

– Думаю, все же мне лучше уйти.

Она заговорила легким, шутливым тоном:

– Вот вы уже и отказываетесь от своего предложения помочь! Не слишком ли быстро? Пожалуйста, дело вот в чем: я и раньше встречала друзей Джеффри. И я была бы вам очень благодарна, если бы вы остались.

Она снова произнесла его имя: Кристи. Услышав его, он согласился.

– Тогда я остаюсь, – сказал он.

7 мая. полночь

Не могу заснуть. В этом виноват не дождь, стучащий в окна и булькающий в водостоках. Виноваты мои смятенные мысли, кружащиеся бешеным хороводом в голове. И сознание собственной вины.

Сегодня я совершила ужасную ошибку. Как я могла забыть, насколько гнусен Клод Салли и остальные так называемые друзья Джеффри? Но нет, я не забыла. Я коварно и эгоистично уговорила Кристи Моррелла остаться, чтобы мне было легче пережить вечер с этими людьми. Но я и представить себе не могла, что они будут так издеваться над ним. Если бы я предполагала нечто в этом роде, я ни за что не стала бы испытывать терпение этой поистине безгранично доброй души. Я стыжусь сама себя, злюсь на него, Джеффри мне просто омерзителен.

Нет-нет, я больше не злюсь на Кристи, как можно? Но я злилась. О, как я злилась! Мне хотелось встряхнуть его и крикнуть ему в лицо: «Сделай же что-нибудь! Ударь кого-нибудь!» Даже сейчас, когда я вспоминаю, какие вещи они говорили ему, меня снова охватывает бешенство и мне хочется разбить кулаки о чью-нибудь непотребную физиономию. В особенности о рожу Салли.

Их было трое: Салли, Брук и Бингэм, все как на подбор растленные типы, тот сорт прихлебателей, к которым особенно тянет Джеффри, потому что хотя он не так примитивен, как они, но у них больше энергии (и денег); они постоянно подшучивают друг над другом в самой площадной манере и устраивают отвратительные «шалости», за которые было бы стыдно самому невоспитанному школьнику. Клод Салли из них самый мерзкий. Поскольку я вообще никогда ничего не рассказываю Джеффри, то он и не знает о том, что, пока он был в Африке, Салли просто из кожи вон лез, чтобы меня соблазнить. Дошло до драки – я по-настоящему съездила ему по физиономии, – и, что хуже всего, ему это, кажется, понравилось. Ведь он все-таки добился от меня чего-то и теперь может тешить себя сознанием того, что я буду презирать его вместе с собой. Что я и сделала.

Грязная скотина.

И вот я бросила преподобного Моррелла в эту компанию, словно христианина в яму с хищниками. Весьма нехитрая аналогия, но абсолютно верная. Сперва он не понял, что происходит. (И это меня убивает; грудь моя больно сжимается; стоит мне только вспомнить его удивленное лицо, когда правда дошла до него. Почему он раньше этого не заметил? Что это за священник, который не догадывается о существовании зла?) Когда колкости утратили всякую видимость остроумия и стали откровенно и нагло злобными, он не встал и не ушел, как, на мой взгляд, следовало поступить любому разумному человеку, если уж он не хочет начать крушить мебель. А потом его изумление тем, как они обращаются с ним, перешло в такое терпеливое смирение, что я была просто взбешена. Он в буквальном смысле подставил другую щеку. Единственное, что как-то утешило меня, так это то, что Салли оказался сбит с толку и разозлился сам, хотя и старался не показать виду. Мне доставило удовольствие видеть, как его скользкая, лоснящаяся, самодовольная рожа перекосилась от гнева и обиды, как у побитого мальчика. Я же была готова влепить хорошую затрещину им всем, включая Кристи. Во мне нет и намека на христианское смирение. И я об этом нисколько не жалею. Я злорадствую. К Джеффри я чувствую такое презрение, что готова никогда больше с ним не разговаривать. Но скорее всего из этого проку не выйдет, потому что я хочу, чтобы он знал, каким омерзительным я считаю его пассивное соучастие. Ведь Кристи, как он говорит, его лучший друг. Ну как же не пожалеть его врагов?

Не стану пересказывать все то, что они наговорили Кристи, это слишком мерзко. Казалось, само его присутствие выводит их из себя. Он вовсе не выглядел как священник. В своих кожаных штанах для верховой езды и рубашке Джеффри, которая чуть не лопалась у него на груди, он был похож… не знаю, право, на кого, но только не на деревенского священника. Но он тем не менее был им, и Салли с дружками места себе не находили, пока не дали ему понять, что он для них посмешище, ходячий реликт допотопных времен. Они спрашивали его о «призвании» и втихаря гнусно ржали за его спиной, когда он отвечал им со всей серьезностью. Я от стыда была готова провалиться сквозь землю, когда вспоминала, как сама прежде подтрунивала над ним в самодовольном сознании своей светскости. Он пытался вовлечь их в нормальную дискуссию – дурак, какой дурак! – но, конечно, тщетно. Подобные типы спорить не способны. Они могут только искусать и разбежаться.

А он ни на миг не потерял спокойствия. И это их в конце концов доконало. Мне кажется, они были рады, когда он ушел. Видит Бог, я тоже.

Но я не могла дать ему уйти просто так, не выпустив скопившегося во мне раздражения! Кроме того, я хотела понять, что же он чувствует на самом деле, что скрывается за всей этой невыносимой терпимостью и смирением. Я пошла следом за ним, сказав Джеффри, что не вернусь в гостиную.

Я догнала его на мосту. Дыхание мое сбилось от бега, сперва я не могла говорить. Он подумал, что что-то случилось, он встревожился из-за меня, что, конечно же, вряд ли могло усмирить мою злобу.

Стыдно признавать, что я первым делом принялась бранить его, но ничего не поделаешь.

– Почему вы позволили им делать это? Что вы за человек, наконец?

Да, я сказала это и многое другое, как будто бы у меня есть права на него, как будто то, что он за человек, хоть как-то касается моей персоны. Но я вся кипела:

– Вы меня слышите? Вы вообще понимаете, что они делали? Они же издевались, смеялись над вами!

Бесполезно: в попытке его разозлить я преуспела не больше, чем Салли.

– Я презираю смирение, – заявила я. – По мне это вовсе не добродетель, это проявление слабости.

Он сказал:

– Вы считаете меня слабым?

А я подумала: ну вот, хоть холодного тона удалось от него добиться – уже что-то! Не помню, что я ответила; что-то высокомерное, кажется. (Конечно, я не считаю его слабым, мне только хотелось его расшевелить.) Он сказал:

– Неужели вы полагаете, я не знаю, что они обо мне думают, Энни? Что я сидел там и не понимал всей глубины их презрения?

– Тогда почему же вы не ответили? Даже Иисус вышел из себя и выгнал менял из церкви!

Можно подумать, будто я хорошо знаю эту историю, а Библия – моя настольная книга. На мосту над рекой был туман, а то бы он увидел, как я краснею. Когда я произнесла эту фразу, он тихонько рассмеялся и поправил меня:

– Выгнал торгующих из храма.

Между тем я понемногу начала остывать. Мы дошли до конца моста и немного прогулялись по берегу. Вокруг все было спокойно и тихо, если не считать журчания реки, – какое отдохновение после бренди, табачного дыма и непристойностей там, в доме! Мы остановились под старой ольхой, и он сказал:

– Я понял, что одной из самых неприятных вещей в положении священника является его одиночество. Вы себе представить не можете, как я был бы счастлив, если бы мои прихожане свободно и открыто рассказывали мне о своих сомнениях, о моментах, когда вера их грозит угаснуть, когда они не могут больше верить. Я бы не был шокирован. Я люблю говорить о таких вещах. Я задыхаюсь от вежливых отговорок. Вера в Бога – это не дебаты, которые мне нужно выиграть, это путь, пройдя который мы сможем понять друг друга.