Второгодник (СИ) - Литвишко Олег. Страница 93

— Мне решение надо принять в течение двух-трех дней. Потом встречи, консультации и Пленум…

— Брежнев без Суслова вполне управляемая фигура. "Зарядить" его на разрядку напряженности, пусть ездит по миру, а по возвращению — охота, автомобили, митинги с рабочими, Байкало-Амурская магистраль, Великий северный морской путь. Будет, чем заняться человеку, чтобы не мешать проводить реформы. Шелепин наверняка споется с Пельше и Семичастным. Когда это произойдет, то можете поставить крест на всех своих реформах — будете делать то, что они скажут.

— Ну, наконец-то… А без упрашивания никак не можешь?

— Нет, не могу. Мы с вами — Слон и Моська, я бы очень хотел вообще не отсвечивать в ваших высотах. Целее будешь. Неужели вы не понимаете. что меня может убить просто плохое настроение какого-нибудь небожителя. Съел соленый огурчик, запил молочком — пропоносил, а меня по голове — хлоп, чтоб не раздражал своим зудом, и так плохо. Как вам такое?

— Ты слишком большого о себе мнения. Даже Хрущева никто не прихлопнул, а было за что… А кому ты нужен — наживать себе проблемы?

— Ваши бы слова да Богу в уши.

— Нет, все-таки стоит прихлопнуть, — Косыгин весело расхохотался. Похоже, он принял решение.

— Расскажите про Сталина. Умру от любопытства.

— Да что говорить!? Великий человек, гений! Ни добавить, ни убавить!

— Так он же подписывал расстрельные списки!

— Может быть и подписывал, не знаю. А кто этого не делал? Черчилль, Рузвельт, Мао, де Голь, кто? Время такое было, все управляли такими же методами. Возьми, например, Цезаря, Кромвеля, Бонапарта, Вашингтона. Все они были тиранами и подписывали расстрелы инакомыслящим, а первый и последний, вообще, были рабовладельцами. Как их судить? Если в их временах по-другому не делали? Других технологий управления не существовало. Вот и Сталин — продукт своего времени и судить его нашими мерками нечестно.

— А почему же тогда его так…?

— А это не твоего ума дело!

— Ну да, ну да, партия всегда права…

— Замолчи, мальчишка!!! — настроение Алексея Николаевича стремительно портилось, я явно задел что-то больное в его душе.

— Простите, Алексей Николаевич. Не могу обещать, что дальше буду мягким и пушистым, но постараюсь не задевать святое. Извините. Просто вы единственный, кого я знаю, из сподвижников Сталина. А он все-таки великий и тем всегда будет интересен не только мне, но и всему миру.

— Это уж точно. Одни будут писаться от страха, а другие хлопать от восторга!

Если бы он знал, насколько точно описал времена разгула демократии.

Мы почувствовали, что беседа явно исчерпана, и потихоньку начали собираться, причем я попросил оставить меня на ВДНХ, чтобы погулять и подышать морозным чистым воздухом.

Вечером, двадцать второго декабря, позвонил секретарь Косыгина и попросил завтра к десяти утра быть при полном параде, что предполагало темный костюм, светлую рубашку и темно-синий галстук. Такой номенклатурный дресс-код, который, впрочем, я менять не собирался и подчинился чиновничьему произволу без особой внутренней борьбы.

Я совсем не представлял, что меня ждет, а Игорь, секретарь, подонок такой, только загадочно улыбался и неубедительно отбрехивался незнанием. Однако то, что произошло на самом деле, выходит за рамки даже космической фантастики Станислава Лема — меня наградили Звездой Героя социалистического труда в Георгиевском зале Кремля. Я шел сразу после Брежнева, который получал свою вторую звездочку. Он мне мою и прикрутил, а потом слюняво троекратно расцеловал. Даже сидя в астрале на плечах Малого, я видел всю эту процедуру какой-то заоблачной, совершенно не реальной и не соответствующей мне. Во всем зале было только одно улыбающееся лицо Алексея Николаевича, остальные были озабоченными, от слова "очень".

С застолья я смылся через полчаса, отпросившись лично у Брежнева, сказав честно, как на духу, что коробочка переполнена эмоциями и мне надо срочно домой, а то расплескаю. Он понял, улыбнулся и попросил кого-то отправить меня в гостиницу, а вечером на вокзал. В номере я переоделся в свой а-ля сталинский френч, который выбрал для своего постоянного ношения, а костюм со Звездой аккуратно убрал в чемодан.

Центральную площадь Кингисеппа подпирали своими фасадами Райсовет, гостиница "Кингисеппская" и ресторан "Плакучая ива". Названия этих культовых для города заведений говорили о нехитрой фантазии руководителей города. И хотя "Бриллиантовая рука" еще не вышла на экраны, рестораны "Плакучая ива" победно шествовали по стране. Глядя на это симпатичное зрелище, невольно думал, что Гайдай снял "зеркало советской жизни", такое смешное, временами милое, иногда грустное зеркальце.

Ресторан "Плакучая ива" представляет из себя такую же стекляшку, как в фильме, но выглядящую жутковато, особенно для человека, пожившего в двадцать первом веке. Входная стеклянная дверь, у которой стекло вставлено в черную раму из металлического местами сильно ржавого уголка, запиралась сильно скрипучей и тоже ржавой пружиной, которая одновременно выполняла роль входного звонка. Проникнуть в ресторан без того, чтобы зазвенели стаканы на барной стойке, а все посетители ресторана повернули головы ко входу, было невозможно в принципе. Я каждый раз пытался зайти в помещение незаметно, но увы, все мои хитроумные подходы оканчивались безоговорочным поражением перед сумрачным хрущевско-строительным гением.

Все советские люди в нынешнем времени мало восприимчивы к деталям, особенно к негативным. Если жители Кингисеппа увидят ресторан-стекляшку Гайдая, то непременно скажут, что у них на Центральной площади стоит такой же, несмотря на то, что общего между ними только стекло на стенах, а все остальное: и интерьер, и полы, и потолок, и пруд в центре зала, да что там, даже скатерти на столах, которые по всему Союзу уже давно вытеснены клетчатыми клеенками, — другое. Но никто не обращает внимания на такие мелочи. Стекляшка? Стекляшка! Значит, одно и то же!

Для нашей доблестной команды "Плакучая ива" стала местом задушевных стратегических бесед, когда вначале не знаешь, к чему придешь в конце. Тем не менее, необходимость в них была очень острой, потому что двигались мы на ощупь, интуитивно и часто несогласованно. Компенсировать эти проблемы мы могли только бесконечными обсуждениями сделанного и планируемого. У нас была жесткая договоренность, что на такие посиделки собираемся обязательно втроем, а инициатором может быть любой из нас, достаточно сказать вслух: "Я настаиваю на Встрече".

Сегодня инициатором был я. По моим прикидкам надо было браться за управление образованием в районном масштабе. Конечно, перспективы тиражирования за пределы СЭЗ наших задумок мы всегда держали в уме, но обкатывать-то их надо было именно на районном уровне.

У истоков организации советской системы образования стояли два крупных советских деятеля: Анатолий Васильевич Луначарский, писатель и публицист, но ни разу не педагог и не чиновник и Надежда Константиновна Крупская, все достоинства которой ограничивались фактом замужества с Владимиром Ильичом Лениным. Именно она приложила всю свою "интеллектуальную мощь", чтобы обвинить А. С. Макаренко в некоммунистическом подходе к воспитанию и снять его с руководства колонией. Глубоко, не правда ли? Именно она стала одним из первых докторов педагогических наук, минуя кандидатскую ступень, видимо, за ударный труд по высасыванию из пальца и созданию никому не нужной Академии педагогических наук. Гений Надежды Константиновны заключается в том, что ее детище, Наркомпрос, с которым как мог воевал Макаренко с сотоварищами, пережил Советский Союз и преспокойно здравствует в России двадцать первого века. Жизненная сила этого уродца говорит о гениальности творца.

Где-то, когда-то я вычитал, что в Советском Союзе было, есть, а возможно, будет пятьдесят пять тысяч средних школ. Какому-то числу из них посчастливилось стать авторскими, но только три из них стали известны на всю страну и сохранились в истории: школы Макаренко, Сухомлинского и Захаренко. Мне подумалось тогда, если бы в нашей стране существовало столько же авторских школ, сколько докторов наук нарожала наша Академия от педагогики, тогда в стране не осталось бы ни одной неавторской. Но почему-то вся энергия наших ученых мужей уходит в свисток! Ведь заметное же несоответствие, не правда ли? Но на эту священную корову никто не покушается, хотя она заслуживает отсечения детородных органов, как минимум, а судя по тому количеству продуктов, переработанных ею на навоз, то и на мясцо бы ее пустить…