Расческа для лысого (СИ) - Зайцева Мария. Страница 38

Понимаю, все понимаю. Но глаз оторвать не могу.

Голая ножка изгибается, коленка подтягивается вверх. Тихий стон. Нежный такой, сонный. Сладкий.

И все. Меня подбрасывает вверх, тянет к ней. Похер на все логические выкладки, на то, что мне, вообще-то, надо бы продумать схему дальнейших действий. Похер.

Я падаю на кровать, разом накрывая тонкое тело. Разворачиваю к себе. Убираю волосы с лица. Она играет, не открывает глаз. И ножки пытается вытянуть, сомкнуть. Но я решительно, сука, протестую. Легко устраиваюсь между тонких гладких бедер, трогаю пальцами нежную кожу. Щеки, скулы, подбородок. Губы. Красивая, сладкая девочка.

Ну давай. Хватит играть уже. Открывай глаза.

— Малех…

Голос мой низкий, больше похожий на сип, на последних звуках хрипит. Блин, услышал бы где-нибудь в темном месте, точно решил бы, что зомбак по мою душу идет. Но сейчас я такой и есть. Чертов зомби, которого тянет к нежной плоти. Так тянет, что сглатываю голодную слюну.

Открывай глаза, малех. Сожру ведь сейчас.

И она, словно услышав мою мольбу, распахивает ресницы. И я охереваю в который раз уже. У нее, оказывается, зеленые глаза. Я думал, серые. Но нет, зеленые. Причем, зелень болотная, как топкая трясина. И вообще, опять у меня с ней такие сравнения. Ну, а куда деваться. Если смотрю, и утягивает. Все, удачливый, все. Не туда твоя удача тебя привела…

Она хочет что-то сказать. Наверняка, что-нибудь дерзкое, как обычно. Ну не нежности же мне от этой ведьмы ждать?

Я и не жду. Наклоняюсь и целую, сразу ощущая, как на меня небо обрушивается. Накрывает с головой, последнее соображение выбивает.

И проблеском дополнительного кайфа — ее тонкие пальчики, с готовностью зарывшиеся в короткие волосы на затылке. Ноготки царапучие. И стон, долгий и горячий.

Я не помню, когда успеваю от джинсов избавиться, не тем голова забита. Мне срочно, просто срочно надо ее везде целовать, трогать губами, облизывать, всасывать кожу, так, чтоб все вокруг, все в мире знали, чья она, чтоб ни одной мысли ни у кого, чтоб она сама, плохая девчонка, тоже смотрела на себя и знала, знала, знала…

Она вцепляется в мои плечи сильнее, запрокидывает голову, когда ощущает в себе. Сжимает бедра крепче, стискивает внутри так, что становится еще жарче. Между бровей тонкая складочка. Больно? Больно?

Я не могу тормозить. Просто не могу. Давай, малех, потерпи чуток. Я потом залижу все.

Я смотрю в ее глаза все то время, пока двигаюсь, не могу оторваться. Жадно ловлю любые, самые крошечные изменения. Кайфую не столько даже от того, что наконец-то она моя, что я делаю с ней все то, о чем мечтал, пока был вдали от нее эти три гребанных месяца. Нет, больше кайфа от выражения ее лица. От того, как она растерянно и возбужденно приветствует тихими стонами каждое мое движение, как губы раскрывает, как глаза закатывает. У нее потекла тушь, остатки вчерашнего макияжа придают нежному девичьему личику грязной порочной красоты. Такой, какую хочется брать. И пачкать еще сильнее, развращать, доводить до самого края, до бездны, до дна топи. Самое темное в мужиках будят такие вот девочки с невинными лицами и размазанной краской. Самое страшное. И я не исключение. Я наклоняюсь, ускоряясь и жадно захватывая губами кожу шеи, делая больно. Везде. Потому что сильно двигаюсь, жестоко и долго. Потому что кусаю, оставляя следы, уже мало контролируя себя.

А она не вырывается, не отталкивает зверя.

Наоборот, обнимает крепче, отвечает на укус поцелуем, на жесткость — покорностью. Словно на инстинктах знает, как надо правильно, как будет лучше.

И в итоге получает то, что хочет. Как всегда. Как всегда.

Я смотрю, как она кончает, и это, сука, красиво. Так красиво! Я никогда такого не видел раньше. Только с ней. Только она.

Я срываюсь за ней следом, жадно догоняя, и это такое удовольствие, что на какое-то время даже сознание отключается. Я обнимаю ее, сжимаю крепко-крепко, ловя последние сладкие судороги, и вдыхаю запах ее волос.

И это продлевает кайф.

Усиливает.

А потом, когда мы без слов лежим и делим одну сигарету на двоих, потому что наглая девчонка вытаскивает ее у меня изо рта, а я в таком отходняке, что даже препятствовать не могу, я лениво думаю, что, пожалуй, самый классный способ прожить остаток жизни вот так вот, с ней. В постели.

Ленка шевелится, бормочет, что надо в душ, поднимается и шлепает в ванную. Она все еще в юбке и расстегнутой толстовке.

Я любуюсь, и, кажется, опять завожусь. Ленка решает прихватить что-то из сумки и роняет ее на пол.

И я смотрю на рассыпавшиеся бабки. Не особо много, но даже навскидку больше, чем обычно платят гоу-гоу за смену. Так платят девкам, которые в привате делают минет клиентам. И не только минет.

Ленка начинает собирать деньги, а я не могу оторвать взгляда от ее пальцев. И от купюр в ее руках. И злоба, черная и жуткая, что медленно поднимается во мне, нихрена не давая времени на раздумья.

27. Ленка

— Слушай, а почему ты тогда не взяла у меня деньги?

Голос Миши, одновременно напряженный и показательно равнодушный бьет по и так истрепанным в ноль нервам очень не вовремя. Я как раз пытаюсь бабки с пола собрать, ругаясь про себя, что вообще эту гребаную сумку тронула.

Застываю и поднимаю на него взгляд. Сидит, откинувшись на спинку кровати, в том же самом положении, и сигарета в руке. Такой большой, опасный зверюга. И взгляд прям… Соответствует. Я невольно засматриваюсь, залипаю на его татухи. И только через полминуты понимаю, что он спросил. Вернее, не так: ЧТО он спросил.

Перевожу взгляд на деньги в своих руках. Сопоставляю. И охереваю.

Хотя, в принципе, с чего охеревать? Все можно было понять еще тогда, когда он мне в первый раз бабки сунул.

В голове внезапно становится гулко и пусто. Очень знакомое, очень тупое, очень опасное состояние.

После такого я обычно делаю всякую херню.

Понимаю, что молчу уже долго, и что надо бы что-то сказать, но, блин, даже не знаю, что! Дядя Миша, ты — мудак? Неинформативно, как сказала бы Полька.

Пока я раздумываю, он продолжает. Уже со злостью. Видно, мое молчание не нравится.

— Почему ты не взяла мои бабки тогда, а теперь спокойно берешь? Чужие?

— Потому что я их заработала, — говорю я самое очевидное. Правду. Я их реально заработала. Честно. Мне себя не в чем упрекнуть. В отличие от него.

— Хороший заработок, — кивает он, — много пришлось… Трудиться?

Мне эта заминка уже понятна. Ну не дура же, окончательная. И в пустой голове появляется первая эмоция. Злость, само собой. Я уже не помню, насколько мне было хорошо буквально полчаса назад, насколько хорошо было всю эту ночь. Спокойно и правильно мне было. Как никогда раньше. Острой нотой сожаление, что больше такого не будет. Словно дали невозможную вкусноту попробовать, а потом силой забрали. Простреливает и забивается другим.

Забываю о его хриплом шепоте, обезоруживающем. Таком, что веришь. Реально веришь, что что-то чувствует. Что не просто так у него ко мне. Когда просто так, не делают того, что он делал. Не смотрят так, не говорят так мучительно, словно жилы выматывают из тела. У меня небольшой опыт во всем этом. Но даже я понимаю, что не просто так.

И вот теперь, осознавая его слова, я ощущаю невозможную боль. В первую очередь, от того, насколько сильный контраст, насколько глубоко падение. Так что нет, первая эмоция — не злость. Первая — боль.

А потом уже — злость.

Я встаю, аккуратно складываю деньги в сумочку. Показательно, не торопясь. И, прямо смотря в глаза своему, уже бывшему, любовнику, отвечаю:

— Два часа. Пришлось… Постараться.

— Малех…

Он внезапно резко подрывается и идет в мою сторону. Голый. И я машинально двигаюсь к двери. Потому что понимаю: поймает — и не уйду.

— Не надо ко мне подходить, — говорю тихо и напряженно, — или заплатить хочешь?

Он останавливается так резко, словно я ему по яйцам заехала. А что, это отличная идея! Если б я была уверена, что попаду и выберусь после этого целой, точно бы так сделала. В глазах чернущих что-то страшное творится. Такое, словно ему… Больно? Ему? Больно?