Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 33

— Ты не звонишь, вот я и… — неуверенно начала она.

— Да, что-то мы заработались. Сейчас приеду.

— Куда? — только и успел ошарашено прозвучать вопрос, а потом связь разъединилась, однако, уже через мгновение, вновь раздался звонок. — Прости, выронила трубку.

— Песня записана и сведена, полагаю, больше нет причин… — хотел бы я закончить фразу так, как мне истинно думалось, но опять я попал в ловушку собственных правил.

— Штэф, — так жалостливо протянула она, и я кинул ключи обратно на полку, понимая, что таится за этой полной мольбы интонацией, — я только хотела спросить, придёшь ли ты завтра на лекцию? и… пожелать доброй ночи.

— Уже ложишься спать? Так рано?

Разговорившись о её самочувствии, в итоге мы проговорили ещё с час. Я неспешно доедал свой ужин и слушал Дэниэль, цитирующую русскую поэзию начала прошлого века, действующую на нас лучше любой колыбельной. С каждым новым стихотворением, с каждой новой строфой её голос становился всё тише, ниже, а в моём сознании звучали совсем иные слова: «переменная тональность», «три четверти», «фа минор»…

— Ты ещё здесь? — спросила она, когда я окончательно потерялся в музыке мыслей.

— Здесь, — прозвучал то ли шёпот, то ли хрип из-за незаметно навалившейся усталости. — Прочти ещё что-нибудь, и я, пожалуй, тоже пойду спать.

В трубке послышалось шуршание бумагой, Дэни листала страницу за страницей, словно в поисках чего-то особого. На миг задержалась, и — снова шелест. Не то.

— Вот, — произнесла она, будто споткнувшись голосом о шрифт на бумаге, — весьма прозаично:

«Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века —

Всё будет так. Исхода нет».

— Хм… кто это?

— Какой-то Блок.

— Что-то совсем уныло. Давай ещё раз, то же самое сначала, а я озвучу на свой лад. — И пока она нашёптывала эти четыре строки, окутанные болезненным уличным мраком, мой разум изменял прозаичный смысл на ироничный:

«Ночь, улица, трамвай, библиотека,

Чарующий фонарный свет.

Ты прожила уж четверть века.

А было ль здесь когда так? Нет…»

На какое-то время в трубке повисло молчание, а потом она повторила тот вопрос, который, собственно, и стал поводом её звонка. «Да, я заеду», — ответил я, нажав «отбой».

46

— Дэниэль, я здесь! — заприметив знакомую малиновую шинель, вошедшую в салон трамвая, окликнул я её. — Эли!

— Извините. Разрешите. Ради бога, простите, — пыталась она протиснуться ко мне сквозь полусонную толпу, покачивающуюся в убаюкивающий такт стука колёс. — Боже, нужно было раньше выйти, не попали бы в такой час пик, — сделав последний рывок, оказалась она рядом и, не найдя свободного сантиметра на поручне, уцепилась за мою руку.

— Ровно семь, как ты и говорила, куда уж раньше!

— Нет, в это время ты должен был подъехать к моей остановке, а не выйти из дома. Ещё и опоздаем вдобавок по твоей милости! Проще было пешком пойти! — причитала она, точно капризный ребёнок, не знающий к чему придраться.

— Мы вовсе не опаздываем, — притянул я её ближе, когда после очередной остановки последовал очередной наплыв утренних недовольных физиономий, заполняющих и так набитый под завязку трамвай.

Но я и впрямь никак не ожидал, что будет такое столпотворение. Даже если очень постараюсь, не смогу припомнить точных обстоятельств заставивших меня воспользоваться общественным транспортом в такую беспросветную рань. Возможно, то была пора моего хмельного студенчества, а может и позднее. Разве так людно было всегда? Признаться, я думал, что наше сегодняшнее недолгое путешествие станет прекрасным утренним rendez-vous amoureux, а вышло… Вышло так, что я оказался узником, запертым за чугунной решёткой светской морали, обездвиженный негласным «кодексом чести порядочного гражданина» и сгорающий от желания вырваться из оков общественной пристойности. Картина того, что происходило здесь и сейчас, кардинально отличалась от моего изначального представления этой поездки. Но это был один из тех редких случаев, когда действительное, по всем возможным параметрам, превосходило ожидаемое. Вышло так, как я и хотел — rendez-vous amoureux, но с приставкой «passionné».

Народ только и делал, что наплывал и наплывал, сужая расстояние между мной и Дэни до критической отметки возможного взрыва, который вполне мог стать реальным, не будь мы укутаны в такое неимоверное количество тёплых одёжек. Ещё остановка, ещё несколько новоприбывших — толчок откуда-то извне, копошение, давка: и вот наши тела оказались впечатанными друг в друга. Уткнувшись носом мне в грудь, Дэни так неприлично громко чихнула, отчего пара флегматично болтающихся вдоль поручня туш одарила нас своим утренним недовольством. А вот и он — взрыв, ударной волной тепла прокатившийся по рёбрам вниз.

— Извини, — улыбнулась она, поправив съехавший набекрень берет, в который раз очаровывая меня этими своими ненамеренно кокетливыми крошечными движениями, жестами, повадками, в который раз оставаясь звонкой, изящной француженкой в толпе чопорных немцев.

— Твоё горло ещё болит? — сам того не заметил, как моя ладонь соскользнув с её спины, очутилась под кашемировой тканью шарфа на припухших бугорках лимфоузлов, рядом с которыми предательски учащённо пульсировала вена, вторя ударам сердца.

— Не… немного, — хрипло выдавила она, натянув шарф по самые уши. — Это всё чей-то резкий одеколон.

Вот уж что точно, так это то, что душный воздух салона был скован каким-то непомерным количеством запахов, сонмищем невидимых парящих ворсинок теперь щекочущим и в моём носу. Пахло свежестью и мылом, и всевозможными парфюмерными отдушками: приторно слащавыми, цветочными, фруктовыми, терпкими, горькими и ещё с десятком таких, чьи названия звучали как длинные химические формулы. Эта дурманящая феерия ароматов, вдобавок к изощрённой тактильной пытке, казалось, вышибала и мозги. Возможно, я начинал сходить с ума, посему как, несмотря на царившую внутри трамвая тишину, я отчётливо слышал музыку, мелодию, ниспадающую отовсюду. Всё начиналось с протяжного гудения высоковольтных проводов, пронизывающих только-только просыпающийся холодный синий город. А затем громоздкие металлические рога-кисти трамвая начинали играть на воображаемом грифе, дёргая за эти электрические струны. Не слишком аккуратное касание кривых пальцев заставляет струну вибрировать протяжным гулом, сотрясая воздух и словно искажая пространство. Тем временем моя рука, скользнув вниз по спине, находит пристанище на талии Дэниэль, отчего по моим венам на бешеной скорости проносится электрический разряд, вырываясь сквозь кожу звуками французского аккордеона, сливаясь и ассимилируясь с песнью проводов, а дальше — только безумно бьющий по вискам барабанный стук сердца, отбивающий ритм нашего трамвайного танго.

— Мы, случайно, не проехали? — опасаясь потревожить сонных пассажиров, чуть слышно спросила она, всматриваясь в туманно-жёлтую улицу через запотевшее от дыхания людей окно.

— Нет, — ответил я, улыбнувшись, однако в тайне надеясь, быть утянутым за этой так живо гремящей в моей голове мелодией, утянутым подальше от городской возни. — Ты подстригла волосы?

Только сейчас обратил внимание на две невероятно причудливо заплетённые косички, придающие французскому образу штрихи прилежной школьницы, образу, вразрез шедшему с моим представлением её в качестве пылкой танцовщицы.

— Нет! — горячо возразила она, ухватившись за косичку, словно я стоял перед ней и чиркал ножницами, желая откромсать часть себе, возможно, в качестве своеобразного талисмана. — Это так заплетено. Научить? — с чуть уловимыми нотками сарказма прозвучал вопрос-издёвка.

— Научи, — склонившись над пушистым беретом, шепнул я ей на ухо, едва коснувшись губами, заставив тотчас же трусливо попятиться назад. Вот только столпившийся вокруг нас народ не позволил сдвинуться ни на сантиметр. Она по-прежнему оставалась прижатой ко мне, а в моей голове уже выстроилась целая армия злорадно ухмыляющихся шимпанзе, которые торжественно хлопали металлическими тарелками.