Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 36

Через два крохотных окна-иллюминатора, расположенных у потолка над главным пультом в комнате звукозаписи и выходящих на неосвещённый задний двор, ничего не было видно. Кромешная темнота. «С чего вдруг там вообще чему-то быть?» — украдкой проскользнула мысль. Да и что это за странная просьба в столь поздний час? Или ранний? Раненый… Час был ранен собственными же стрелами минут. Подстрелен, пристрелен.

Должно быть, здесь какая-то ошибка. Сообщение, верно, пришло с задержкой. Из-за толстых, обитых различными звукоизоляционными материалами стен, связь тут скакала, словно безумная кривая на снимке ЭКГ. «Если не спишь…» — голосом Чеширского Кота шепнуло подсознание, и я рванул с места к выходу. И за те несколько секунд, что бежал к лестнице наружу, в голове пронеслись десятки колесниц безумных вариантов. Словно пёс, выскочивший на оживлённую дорогу, в растерянности метался я между ними, не зная, за который ухватиться. Ополоумевший разум кричал лишь об одном: «Пускай сломаются все двери, пускай намертво замкнуться все замки и навсегда потеряются все ключи. Пусть будет так, чтобы я остался последней надеждой на её спасение». Надеждой? Вот только на самом ли деле я хотел быть Спасителем или сам отчаянно искал спасения?

Распахнул дверь, и тотчас же пошатнулся назад, точно под ногами разверзлась бездонная пропасть. Cнег! Шёл снег. Валил огромными тяжёлыми хлопьями, налипая на ветви деревьев, шапкой покрывая ещё зеленеющие кустарники и скрывая под пуховым пледом автомобили, припаркованные в строгом линейном порядке по обе стороны дороги. Ни единого кусочка суши — всё укрыто снегом. Но сейчас, купаясь в свете фонарей, он не был белым: он сиял золотом. Небеса и земля поменялись местами, мир перевернулся: под ногами мерцали оранжевые звёзды, а в вышине, над головой, простиралась глухая ночь. Пустая улица утопала в пьянящей тишине и разорвавшемся небесном конфетти. Сейчас мой неосторожный шаг по безупречному покрывалу мог разразиться протяжным воплем хаоса. Но даже в первозданном вселенском беспорядке было своё очарование. Навострив уши, со злорадным наслаждением принялся я топтаться по устлавшему дорожку снегу, разрушая искусно выстроенную природой гармонию, и вслушиваясь в едва уловимый предсмертный скрипучий треск миллиардов снежинок. Это так по-людски — разрушать нововозведённые идиллии, с преступным невежеством конкистадора вторгаться на неизведанные земли. А раз уж я и решился посягнуть на чуждую мне территорию с яростным намерением завоевателя, то в чём крылся смысл сей интервенции, если позже я сам же пошёл в отступление.

Некогда утопленные в туманной бездне воспоминаний слова Эли, о её нежелании становиться причиной моей сломанной жизни, всплыли из недр пучины подсознания тошнотворными обрюзгшими телами утопленников, заставив размерено постукивающее сердце похолодеть от вида на столь ужасающее своим откровением лицедейство. Тысячи лет эволюции, а мы всё те же варвары, следующие зову первобытных инстинктов. Она так и не объяснила, чем было вызвано её желание не врезаться в линию моей судьбы новым шрамом на ладони; а я и не спросил. В тот момент трактовка меня не интересовала. Зато интересует сейчас. Быть может, оттого с неукротимым рвением следопыта, только теперь возжелал я понять мотивы собственного влечения. Неистовым вихрем я рвался в её жизнь, не зная зачем, не думая о последствиях собственных действий, лишь шёл на поводу раздутого эго. Моё эго ловко манипулировало моими же поступками, заглушая голос здравомыслия. Чего хотел я? Моё Само? «Das Selbst», коим назвал его Ницше. «Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само; — Werk-und Spielzeuge sind Sinn und Geist: hinter ihnen liegt noch das Selbst». Само — созидательно, Я же жаждало разрушения. Как оказалось, Эли постигла эту истину раньше меня.

В тот судьбоносный сентябрьский день нашей первой встречи меня одурманил её аромат, такой задорно-юношеский и миндально-сладкий. Я долго не мог понять: тянуло ли меня действительно к ней, или я влюбился в нотки её парфюма. А сейчас это был смех, всегда разный: звонкий, заливной, раскатистый, порой грубоватый, порой игривый, забавный, искренний, по-детски открытый и дьявольски ехидный, словно целый оркестр управлял симфонией её звуков. И, как и любой мужчина, я алчно жаждал лишь одного — стать дирижёром её завораживающих мелодий, управлять этим парижским оркестром и обеспечить технически безупречное исполнение. С её возрастающим сопротивлением, моя сила, intensité du courant, становилась только мощнее. Эли играла роль «железной леди», я — учителя физики. Но, в отличие от неё, у меня нашлись союзники, которыми сегодня выступили законы вселенской механики, сбросившие с неба верную формулу, известную любому школьнику: «сопротивление большинства металлов понижается при низких температурах».

И, прокручивая список контактов в телефоне, я снова поступаюсь принцами… Не сможет она разобраться в одиночку со своими тараканами, а я не смогу утолить голодное эго, велящее завладевать всем, что не желает перейти в безусловное подчинение. Моему раскалённому до предела либидо нужно было непременно обладать ей. Разум же отчаянно пытался уйти в дебри наук и, взывая к совести, принимался анализировать — какую форму обретёт моё вероломное вторжение: симбиоза? антибиоза? Нажал на кнопку вызова.

— Алло? — прозвучал её голос так, словно она проверяла исправность микрофона.

— Я выглянул в окно, — коротко ответил я, провоцируя её на дальнейшие действия.

— Прости, я… я разбудила тебя? — это был слишком очевидный вопрос.

— Разбудила. Но я не спал.

Я не спал, Эли — только проснулась. Не знаю, какие трансформации произошли в ней, но с преображением природы, её отношение ко мне совершенно точно изменилось. Она с такой невероятной лёгкостью и энтузиазмом откликнулась на предложение стать первыми горожанами, истоптавшими заснеженные аллеи парка, отчего я невольно переспросил, желая всё же уточнить услышанное, посчитав, что от усталости вполне мог ослышаться.

— Да, хорошо, — мягко ответила она, но той бури эмоций, что я ожидал ощутить внутри, не последовало. Я пребывал в странном блаженно-убаюкивающем спокойствии.

Ещё какое-то время простояв у порога, всматриваясь в матовый горчичный купол света где-то вдали за лысеющими кронами парка, я всё безуспешно пытался припомнить, название той крышки, которой в изысканных ресторанах, словно колпаком, накрывают горячие блюда, дабы те не остыли. То ли я делал неправильные заказы, то ли рестораны, в которых мне до сей поры довелось побывать, отличались недостаточной прециозностью, так как подобный столовый прибор я видел только в доме стариков Майера. Интуиция же подсказывала, что любой предмет, имеющий хоть малейшее отношение к изысканности, обязательно должен уходить своими корнями к французским истокам. Так и мой разум, нашедший для своих полей более плодородные почвы, засеивал их семенами новых мыслей, наполненных sens nouveau.

Парк был безмолвен и безбожно белоснежен. Вот они, небеса, уронившие облака на обетованную землю. Lieber Gott, видишь ли ты с несуществующей высоты своего мнимого трона, что под твоим безгрешным одеялом копошится всё та же чернь? Красота сего творения являла собой громадное зеркало, в котором отражалось грехопадение всего человечества.

А снег всё падал и падал; навалило уже столько, что ботинки с лишком утопали в нём. Я неспешно вышагивал вокруг фонтана, ступая по одним и тем же следам, наблюдая за тем, как углубления, оставленные мной, превращались в тёмные грязевые лужицы.

Откуда-то сверху донеслось негромкое шарканье болоньевой одежды: в белом костюме сноубордиста, смотрящемся точно скафандр, не теряя уверенности в движениях, Эли прошагала мимо меня вперёд по широкой дорожке, вдоль которой на изогнутых шеях фонарных столбов светились оранжевые колокольчики.

— Эй, космонавт! — окликнул я её; и, остановившись, она принялась крутить головой по сторонам в поисках источника звука, но моё чёрное пальто быстро направило её взгляд в нужное направление.