Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 55

— О боже, это просто какой-то кошмар, — брезгливо вскинув верхнюю губу, говорит Николсон, раздражённо отворачивается и начинает нервно жать на кнопку вызова лифта.

— О, подождите, я хочу спросить у вас кое-что, — подрывается с места девушка и бежит к нему, — относительно женщин.

Николсон предпринимает волевое усилие и, улыбаясь так, словно где-то из-за спины чья-то невидимая рука пытается стянуть с него скальп, смотрит в горящие от эйфории глаза девушки.

— Как, — с придыханием начинает она, — вы проникли в женскую душу? — наконец звучит столь важный для неё вопрос, будто только этот один мужчина, распахнув каким-то волшебным образом двери в бездну женской Вселенной, смог прочесть и понять тайны, обитающие там.

— Я взял мужчину, — спокойно отвечает Николсон, сделав шаг к ней навстречу, — и лишил его разума, и чувства долга. — Потеряв дар речи, секретарша впадает в тупое оцепенение, она явно не ожидала услышать чего-то подобного; и Николсон, воспользовавшись ситуацией, резво заскакивает в открывшиеся спасительные двери лифта; а я ловлю на себе пристальный косой взгляд Ксавьера, уже подозревающего к чему была эта моя усмешка.

— Не помогает? — спрашивает он меня, и я соглашаюсь утвердительным кивком. — Может, в твоём случае, разума нужно вовсе лишиться? Что там у тебя опять? — как бы невзначай интересуется он.

Тоже вот удивительно: после его переезда в Бохум, мы оба ощутили, как тесно нас связывали эти извечные вечерние тренировки и игры, сейчас и вовсе превращая из старых приятелей в друзей. Последний год мы с завидной частотой бывали на семейных встречах друг друга. Я хорошо знал всех его родственников, кроме сестёр, с которыми по иронии судьбы нам долгое время никак не удавалось пересечься. Он знал моих стариков, бывало гостил у брата. Но слово «дружба» для меня с годами охладело до синонима «партнёрство». Если мы и обсуждали проблемы личной жизни, то делали это в какой-то комично-циничной манере. Сейчас же Ксавьер завёл абсолютно трезвый разговор обо всех своих отношениях и его «понимании» женщин. По его интонации мне даже показалось, что он давно ждал вот такого момента, чтобы выплеснуть весь накопившейся в нём груз мёртвых эмоций. «Я любил только раз», — с яростью выпалил он, — «а потом всё закончилось, потому что…» — замолк он, словно подбирая правильные слова; и я смотрел на него в ожидании ответа. — «”Потому что” — это и есть причина», — пояснил он. — «Просто по-то-му-что. Прошло пятнадцать лет, но объяснения я так и не нашёл. Ей так захотелось». А после, Ксавьер стал пересказывать все возможные причины того расставания, виня себя за слишком трепетное отношение к его пассии, из-за чего ей всё могло попросту наскучить. «Чем холодней ты к ним, тем сильнее они тянутся к тебе», — заключил он, поднялся с дивана, взял джойстики от приставки и протянул один мне. — «Раз уж мы сегодня остались без тренировки, давай пару матчей в FIFA?»

Так, наслаждаясь только виртуальным футболом, мы просидели до самого позднего вечера. А около десяти позвонила Эли — пожелать доброй ночи. Но разговор затянулся и, уже вооружившись компьютерами и веб-камерами, мы проговорили несколько часов напролёт в созданной нами цифровой вселенной. «Чем холодней ты к ним, тем сильнее они тянутся к тебе», — зацикленной плёнкой всё звучали в голове слова Ксавьера. Но мне кажется, это правило имеет силу только в том случае, если ты не влюблён. Я физически не мог вести себя холодно по отношению к Эли. Меня хватало на жалких пять минут. Решив не допытывать её дотошными вопросами, направленными на поиск причинно-следственных связей между её поступками, я искал обходные пути, при помощи которых мог услышать ответы, ни о чём и не спрашивая: я просто-напросто делился историями из своей жизни, ожидая получить от Эли зеркальную рефлексию. И она, вторя моему примеру, говорила о своей жизни тоже, хоть и приоткрывая завесу тайны, но всё же оставляя недосказанности.

Я рассказывал о своих школьных временах, Эли — о своих. А между ними зияла пропасть в девять лет. В год, когда я уже мог покупать пиво и уже выступал в захудалых клубах и на городских площадках, возведённых по случаю какого-нибудь празднества, Германия только-только объединила свои разрозненные земли, Франция перестраивала экономику, а Эли было семь. И каждый в свою пору, мы ненавидели школьную скамью, но, не задумываясь, вернулись бы обратно, в пропахшие мелом классные комнаты. Вернулись бы… Ещё мы оба состояли в театральных кружках. В старших классах я играл Моцарта, Эли — Эсмеральду. Иронично ли это?

Мы много говорили о семьях. Оказалось, чета Краусов приходилась Эли дальним родственниками, такими, «что и родственниками уже не назвать». Её бабка, что мать отца, была немкой. В войну работала медсестрой на фронте. Дед — французский солдат, которого вместе с парой других контуженых десантников-юнцов, медсёстры втайне выхаживали в подвалах немецкого госпиталя. Но их история началась позже, пять лет спустя в Париже, где и вспыхнул их роман. Через год они обвенчались, оставшись во Франции. А ещё через год на свет появились два мальчика-близнеца, второй младенец умер тем же вечером. Первого назвали Франсуа.

Франсуа рос чахоточным ребёнком, был крайне слаб и часто болел. Поэтому бабка Эли настояла на возвращении в ФРГ, посчитав, что всему виной грязный воздух столицы Европы. Прожив тридцать лет в Германии, получив здесь своё медицинское образование, Франсуа волей случая был заброшен на обучение обратно в Париж, в больницу, в которой некогда и родился. Там он познакомился с матерью Эли и остался во Франции насовсем.

А вот я не знал истории знакомства своих родителей. Когда мне было лет десять, они рассказывали об этом, но с тех пор смутные воспоминания стёрлись, точно их и не было. Я вырос в эмоционально закрытой семье алкоголиков. Задушевные разговоры — это явно не про нас. Хотя, в какой-то мере, родительскую любовь я ощущал. Мать обладала поразительной способностью восхвалять все мои достижения, возводя меня чуть ли не до ранга «гениев», но стоило мне совершить любою малейшую оплошность, я безоговорочно лишался своего привилегированного положения. И её внимание переключалось на брата, который в ту же секунду становился безупречным примером для подражания. С отцом мы с годами ладили всё меньше, я, как и Ксавьер, не оправдал его ожиданий. Вернее сказать, — не стал воскрешать амбициозные мечты его юности.

Сейчас мать живёт с семьёй брата в Мюнхене. С отцом они разошлись. Он остался в Вольфсбурге. Но вот находясь на расстоянии друг от друга, наши отношения на удивление стали теплее, чем двадцать лет тому назад, нам стало значительно проще сносить общество друг друга. Мы научились лучше притворяться и держать прошлое под замком. И в этот момент, рассказывая о своей семье, я как никогда прочувствовал на собственной шкуре то частое нежелание Эли говорить о родителях и оставленном доме в Париже. Порой воспоминания бывают болезненней событий уже минувших лет.

— Снег всё ещё идёт? — спросил я, когда она боязливо посмотрела в окно, укутавшись в одеяло.

Она ещё раз посмотрела на тёмное стекло и отрицательно помотала головой.

— А у вас?

— И у нас нет.

— Чем займёшься завтра?

Мне не хотелось упоминать утреннюю игру, которую я буду вынужден пропустить по собственной глупости, поэтому я неопределённо пожал плечами, переключив внимание на планы следующего дня.

— В субботу вечером у меня намечено выступление на дне рождения сестёр моего продюсера, составишь компанию? — Отчего-то я совершенно забыл, что Эли и Ксавьер уже были знакомы, поэтому секунды спустя у меня возникли сомнения, поняла ли она о каком именно «продюсере» вообще шла речь.

— Хорошо, — вот так запросто согласилась она, не уточняя никаких деталей, лишь кивнув утвердительно.

Воспользовавшись этой её благосклонностью, я даже рискнул предложить ей поехать вместе в Мюнхен лишь на один день, потому как был точно уверен в том, что съёмки не затянутся дольше. Эли согласилась и на сей раз, сделав это так легко и непринуждённо, как если бы я пригласил её на чашку кофе.