Лес за стеной (СИ) - Жнец Анна. Страница 10

Мне десять. Я стою за дверью, приложив к уху стакан, чтобы лучше слышать. Мать плачет. Отец ходит по комнате. Старые половицы скрипят. За стеной кто-то третий.

Незнакомый голос:

— Плодное яйцо закрепилось в маточной трубе.

Мне десять, и я не понимаю. Но понимает мама, и стакан больше не нужен. Закрываю уши, чтобы не слышать её рыданий.

У матери холодные руки и каштановые волосы. Скулы и подбородок, как у Раххан, но глаза — мои. Только всё время красные. Она целует меня в лоб перед сном и пахнет лавандой. Лаванда — это растение. Диковинка из свободной страны. Одна из тех фантастических вещей, увидеть которые можно лишь в книгах.

Есть такой цвет: лавандовый — я слышала. Оттенок сиреневого с розоватым подтоном. Мама наклоняется, чтобы подоткнуть одеяло, и я представляю поле, усеянное фиолетовыми кустами. На самом деле я не знаю, как они пахнут.

— Она умрёт, — говорит Раххан, когда закрывается дверь. На лице — ярость.

— От такого не умирают!

Сестра смотрит на меня, как на дуру.

— Он не позволит сделать операцию.

Мне десять. Я снова прячусь за дверью. Здесь стены тонкие, отец кричит, и стакан стоит в шкафу за стеклом.

— Это воля Сераписа!

Чужой голос тихий — приходится прислушиваться.

— Беременность всё равно не сохранить. Ребёнок не выживет. Погибнут оба. Кровотечение…

— Если Великий Бык послал нам это испытание…

Раххан забивается в угол за шторой. Обнимает себя за плечи, раскачиваясь, как метроном.

— Вы не понимаете: шансов никаких!

— Всегда есть место чуду.

— Но…

— На всё воля Быка! Либо случится чудо, либо моя жена заплатит за свои грехи. Женщины — потомки Заур. Их удел — страдать.

Сестра резко подаётся назад, врезаясь затылком в стену.

Я смотрю на дверь. Смотрю на дверь. Внизу вмятина от игрушечной машинки. Ручка пошла пятнами: золотое напыление стёрлось.

Аборты в Ахароне разрешены, если жизни матери угрожает опасность, но даже в этом случае необходимо письменное разрешение мужа.

— Папа, спаси маму! — я врываюсь в комнату и получаю пощёчину.

Я открыла глаза и увидела щёку с треугольным ожогом. Раххан стояла на коленях рядом с моей постелью. Комнату заливал солнечный свет, разделяя кровать на тёмную и светлую половины. Наши лица были в тени.

— Пойдёшь со мной в лес? — спросила сестра так, словно только и надо было, что одеться и выйти за дверь.

— И как ты собираешься проникнуть за стену?

— Значит, пойдёшь?

Вчера я бы отказалась. Не привыкшая повышать голос, я бы кричала на Раххан во всю силу лёгких. Напомнила бы о её щеке и о других глупостях, которые всегда заканчивались одинаково. Но перед глазами стояла мама. Скорбные складки у губ, опухшие веки.

— У Альба есть ключи, — сказала я, сбросив одеяло.

В своё время брат получил лицензию охотника и снабжал местный рынок мясом и шкурами. С сельским хозяйством в Красной Долине было неважно. Большинство продуктов привозили из свободных стран. Мясо, молоко стоили дороже нефти, которой было в избытке. Ближе к границе остались удалённые пашни, огороженные колючей проволокой под напряжением, но поля вдоль дорог были запечатаны, леса закрыты. И не всякий мужчина осмеливался отправиться в логово тьмы.

Наигравшись в крутого охотника, Альб устроился в полицию нравов и с тех пор ходил в лес не чаще раза в неделю. Приносил к обеду подстреленных зайцев, реже — грибы и ягоды. Грибы всегда готовил сам, ягоды долго вымачивал, прежде чем разрешал попробовать.

Ключи были и у отца, но если соваться в клетку к тигру, то к менее опасному. Пусть лучше нас поймает брат.

«Только бы нас не поймали!»

— Завтра у него ночное дежурство, — сказала Раххан, и я поняла: сестра всё продумала.

— А что делать с Эссой? Если мы прокрадёмся ночью на сороковой, она услышит. Тем более понадобится время, чтобы найти ключи. Не представляю, где они могут быть.

— Снотворное.

Как же у Раххан всё просто! Снотворное. Где она, интересно, собиралась его достать? Мужчина мог пойти в аптеку — женщине требовался рецепт даже на таблетку от головной боли, а к рецепту — записка, что отец не против облегчить страдания дочери. Или если женщина замужняя, то супруг — жены. — Ты же знаешь, что…

— Мама принимала снотворное, когда боли становились невыносимыми.

«И лекарства ей давал Альб в тайне от отца».

— Думаешь… — я покачала головой. — Восемь лет прошло, срок годности истёк. Таблетки могут не подействовать. И мы же не хотим отравить Эссу.

— Ну отравится эта дрянь, и что? — Раххан раздражённо мотнула головой, длинные волосы хлестнули меня по лицу. — У тебя есть другие варианты?

Я вздохнула. Встала с постели и начала одеваться. Раххан рассматривала в зеркале своё отражение. Поворачивалась и так и этак, но самое большое внимание уделяла ожогу.

— Хорошо, — сказала я. — Поднимусь в спальню матери и поищу аптечку.

— Я могу.

— Нет уж, — я толкнула сестру на кровать. — Лучше тебе не показываться на этажах отца. Когда он, кстати, вернётся?

Раххан пожала плечами:

— Передо мной не отчитываются.

Поднимаясь на лифте, я рассуждала о том, что сама, похоже, не совсем адекватна, раз иду на поводу у сестры снова и снова. На восьмом я наконец признала, что обманываю себя и на самом деле потакаю собственным тайным желаниям. Та же сила, что заставляла часами разглядывать рисунки деревьев в книгах и мечтать прикоснуться к орхидее, влекла меня в лес. Мы с сестрой хотели одного и того же, только по характеру она была лидером, а я ведомой.

Как и ожидалось, девятый оказался безлюден. Когда семья из пяти человек распределяется по сорока этажам, неудивительно, что большинство комнат и коридоров пустует. Если бы отца спросили, зачем нам полнебоскрёба, он бы ответил: «Потому что мы можем себе это позволить». Вру. Он бы так подумал, а сказал бы: «Просторный дом угоден Серапису».

Окна в маминой спальне были завешаны. Пришлось зажечь свет. Ни один солнечный луч не проникал в комнату. Взгляд упал на застеленную кровать. Я помнила её другой — мятой, остро пахнущей потом. Я отвернулась. Юркнула в ванну и отсекла воспоминания дверью.

Мамину спальню всегда убирала Раххан. Сидела здесь часами — даже не знаю, что делала. А я… за восемь лет поднялась на этот этаж впервые. Прошло две минуты, и у меня уже закончился воздух.

Вцепившись в раковину, я смотрела, как вода утекает в сток. И вдруг мне привиделось лавандовое поле. Как я бегу между фиолетовыми кустами, ветер качает соцветия-колоски, и заходящее солнце касается горизонта.

Я закрутила кран и опустилась на пол. Под ванной обычно хранилась аптечка. Лекарства лежали в обычной коробке из-под обуви. Флакон с бесцветной жидкостью повредился, и картонные упаковки размякли от влаги — названия сделались нечитаемыми. Я поднесла к свету стеклянный пузырёк с жёлтыми таблетками, пытаясь разглядеть полустёртую надпись.

И дверь в ванную комнату открылась.

— Что ты здесь делаешь?

Таким тоном отец за секунду доводил меня, пятилетнюю, до слёз. Сейчас мне было восемнадцать, но сердце замирало от страха, как в детстве.

Пузырёк выскользнул из руки и разбился. Жёлтые шарики таблеток рассыпались у ног.

— Я…

Не знала, что сказать. Боялась пошевелиться. Сжимала в кулаке вторую склянку с таблетками, липкую от пролившегося сиропа.

— Я спрашиваю: что ты здесь делаешь? — выделив каждое слово, повторил отец.

Когда мне было четыре, я могла описаться от одного его взгляда или звука голоса. Я протянула отцу флакон из коричневого стекла.

— Искала таблетку от головы.

Отец нахмурился:

— Боль — наказание Сераписа. Грех пытаться избежать его воли.

Два года назад, когда отец потянул спину, врач вколол ему обезболивающее. Истекающей кровью жене он приказывал терпеть страдания молча.

— Извини, — прошептала я, опустив взгляд. — Ты прав.

Отец приблизился и поднял мою голову за подбородок: