По ту сторону пламени (СИ) - "Abaddon Raymond". Страница 38

— У меня ни черта не выходит, — Наас прослеживает перекрестие шрамов на моих запястьях. Накрывает багровую от жара ладонь. — Мне жаль.

Повторяет эхом:

— Жаль… не надо.

— Если я не…

— Пойдем, — соскальзывает с бортика и тянет за собой.

— Куда?

— Я покажу тебе свое место.

***

Мы уже заходили в квартирку под самой крышей узкого дома. Не задержались, пошли дальше по скрипучим коридорам, заглядывая в похожие грязные комнаты. Наас тогда отстал и нагнал только на улице. Теперь я по-новому смотрю на стопки плесневелых журналов в углах, шприцы на подоконнике, сигаретные ожоги и окурки в рассохшейся раме окна. Наас не переступает порога, прячется за спиной и монотонно рассказывает, пока за пыльным стеклом умирает день. Хрипло шепчет о том, что боялся приходить домой, но всегда шел. О кислом запахе из материнской спальни и наигранно-бодрых голосах в телевизоре: единственный канал показывал телемагазин, прямо сейчас тревожит оцепенение пустого дома. Реклама тряпки для пола. Набора посуды. Пылесоса. Снова тряпка. Ведущие блещут энтузиазмом, домохозяйки красивы и восторженны. Одно и то же по кругу сквозь синие полосы помех.

Грязный ком одеял на диване. Кажется, будто кто-то лежит. И она продолжает лежать там — для Нааса, пусть давно умерла, — ее сын по-прежнему возвращается в эту комнату за ответами. Прощением. Любовью.

Свободой.

Спустя много лет он опять здесь и говорит:

— Знаешь, я всегда думал, что у меня получится спасти ее. Но и знал, что нет. Что меня никогда не будет достаточно — что бы я ни сделал, каким бы ни был. Долго винил себя, что сбежал в Университет, собрался в тот же день, когда они пришли

за мной. Те пару месяцев были прекрасны, хоть меня еще не подпускали к магии. Я почти не вспоминал, пока не позвонили соседи. Она… ты не представляешь, на что она была похожа. Я едва узнал. Лепетала, что завяжет, весь обычный бред. Одно и тоже повторяла, я тысячу раз это слышал. Смотрел в окно. Там цвела вишня, и ветер пах так сладко и хорошо… Окно было закрыто, поэтому я не чувствовал запаха, но помнил с улицы. И мне ведь было — хорошо, пока она снова все не испортила, а теперь врала, что исправит. Я просто хотел, чтобы она замолчала. Чтобы исчезла. Перестала меня мучать. Очень сильно хотел. И тогда она захрипела. Стала царапать горло. Я… я отнял ее воздух. Не специально, но… Наас рвано вздыхает:

— Ладно. Дани прав. Я убил ее. И тогда, своим первым колдовством, и еще раньше, когда приводил за собой тварей. Из-за них она и кололась. Из-за меня. Знаешь, на похоронах я понял: я ведь всегда хотел спасти не маму — себя. Хотел… хотеть приходить домой. Хотел перестать искать тайники, признаки, причины… просто жить хотел. Это так мелко и глупо, что даже стыдно, но послушай, — он до боли сжимает мои плечи, — из мелкого и глупого все и складывается, ты складываешься. И это ничего. Понимаешь? Это нормально и правильно. Нет плохого в том, чтобы хотеть маленького счастья. Даже если это кого-то убьет.

— Это уже убило слишком многих. Эрлах…

— Разглядел в тебе убийцу, знаю, — горло перехватывает спазмом. — Я тоже. Сразу. Неважно, послушай: пусть у тебя не получается. Пусть мы проторчим тут два года. Пусть Кан бесится, а Айяка ходит мрачной тенью, пусть нас объявят мертвыми и похоронят, плевать! Забей, помни только о себе и силе внутри. Найди ее истоки, освободи и огонь, и тьму. Себя. А люди… однажды они перестанут иметь значение. В конечном счете, ничего не имеет значения — только честно ли ты поступала с самой собой. Не с ними. Не со мной. И даже не с теми, кого убила. Я накрываю его пальцы.

— Ты любил ее. Куда уж честнее.

— Иногда любовь убивает, — Наас горько усмехается. Почему-то в интонациях мне чудится нечто иное, не имеющее общего с мерцающим экраном телевизора и свернувшимся у ножки дивана жгутом.

— Иногда мы просто любим не тех людей.

— И это тоже.

***

— Пришли за тобой? — на улице я останавливаюсь, пропуская его вперед. Наас растерянно моргает. — Ты сказал, из Университета пришли за тобой.

— Да… верно. Они же ищут огненных магов. Меня нашел Эрлах. Хоть я нестабилен, ученые и таким рады. Дани предупредил, что меня ждет, но я все равно согласился. Тот год был совершенно ужасным. И по части тварей тоже, — поясняет, словно оправдываясь.

— Нина пыталась отговорить меня, — улыбаюсь.

— Как будто можно отговорить от чертовой магии, — Наас невесело смеется.

— Да, — прячу руки в карманы джинсов. Ожег на ладони протестующе печет. — Иди без меня. Я… хочу немного прогуляться.

Парень понимающе кивает:

— Не задерживайся после заката. Мало ли.

Не думаю, что и он пойдет сразу домой:

— Ты тоже будь осторожней. Если что — стреляй в воздух, — Наас коротко хохочет. Салютует на прощание и уходит, сутулясь, — золотой проблеск в холодных тенях. Я иду в противоположную сторону. Впрочем, город не особенно велик. Возможно, мы еще встретимся.

Я точно знаю, куда мне нужно.

К колодцу.

Кованый, изящный и черный, как сама тварь, — маяк на пересечении пяти узких улочек. Единственный в целом Отрезке. Вечность назад в полумраке архива Айяка сказала: Тлалок запер Плутона внутри колодца после рождения, чтобы подчинить. Сделать под себя.

Мощеная булыжником площадь. Наверное, в прошлой жизни между гладкими камнями росла трава. Сейчас лишь вездесущий пепел высохших лепестков из фонтана. Опираюсь о бортик и заглядываю во влажную черноту. Внутри тихонько живет вода. Кидаю камешек, считаю до девяти, до всплеска.

— Говорят, со дна колодца даже днем видны звезды, — вытягиваю из кармана звенящее украшение, наматываю на ручку ворота. Не поэтому ли ее взгляд изменился, когда в Заповеднике я сжала в кулаке сверкающие кусочки металла? Роюсь в джинсах, рассыпаю содержимое карманов по чугунному бортику.

Пустая упаковка от жвачки, складной ножик, деньги, обрывок бечевки, — зачем? Нинин леденец, подросший до виноградины, сизая Валентинова монета. Гильза из дома с расстрелянными стенами здесь, в Отрезке. Зажигалка.

Монета теплая и шершавая на ощупь. Когда я буду в Университете…

Нет. На трамвайной остановке, после встречи с Ниной и безымянной девочкой, я обещала себе:

— Не убегать. Больше не… — отправляю ядовитый кругляшек вниз. Как там: чтобы однажды вернуться? Нет, нет. Не сюда.

Сгребаю в кучу купюры и веревку, обертку жвачки. Чиркаю зажигалкой.

Когда огонь разгорается, выплевывая дым, без раздумий заношу отмеченную стеклом и пламенем ладонь.

И вижу Нааса, невероятного солнечного Нааса, испуганным ребенком в дрожащем сером свете телевизора. Сжавшуюся в комок девочку среди заброшенных домов. Тварь в слепящей ловушке камеры. Призраков у могилы — живых и мертвых, и очень горьких. Штормовые глаза Нины и острие под ребрами:

— Люди, люди страшнее всего.

Да.

Смятое лицо сторожа. Папа не пришел за мной в тот день — опять, и навсегда. Он вытерпел многих, но тварь с мшистым запахом сломала его волю. Утром шкаф в родительской спальне блестел пустыми полками. Длинные гудки в телефоне обрывались в голосовую почту. Зеркало на дверце отразило меня: убийцу. Зажмуриваюсь и вижу снова, напротив. Девочка: спутанная, слишком длинная челка прячет глаза и фиолетовые тени бессонницы. Подрагивают губы в ранках. Рукава школьного свитера давно коротки, открывают исцарапанные запястья. На ботинке — кровавый мазок. Мелкая и глупая, жалкая. Самое страшное существо на свете, и бежать на самом деле бесполезно.

Я всегда буду здесь. Пора остановиться. В этом мире хватит места и для чудовища по имени Зарин Аваддон. Эрлах правильно сказал:

— Магия начинается с правды.

***

Сумерки настигают меня далеко от дома. Темные улицы кое-где освещены случайным окном или витриной. Магазин, в котором мы берем еду, сияет новогодними огоньками. Пушистый еловый венок на двери терпко пахнет смолой. Продукты в витринах и холодильниках свежие — хоть сроки годности истекли семь лет назад.