Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира. Страница 15

Желание?

Почему-то в голове мелькают картинки первой встречи…

Я заметил ее сразу, как только Элисте перешагнула в тот вечер порог «Безнадеги». Торчал возле стойки, говорил с одной из официанток, но вдруг что-то заставило отвлечься. Собирательница вошла… Вошла так, будто каждый свой вечер проводила именно здесь, так, будто ей все здесь знакомо, будто это… ее место, для нее. Расслабленная, растрепанная, стряхивающая с волос и рук капли тогда еще летнего дождя, с легкой усмешкой на губах, с той же насмешкой в ониксовых глазах. Не знаю, чем Элисте тогда привлекла мое внимание, но я заметил, как она прошла к столику, как бросила небрежно на потрескавшуюся поверхность телефон, как села спиной к залу.

Через неделю тоже обратил внимание, и после – у бара. Потом увидел в «Бэйсе», услышал краем уха, как она поет. Ничего особенного, просто заметил, но… Для меня и это – уже слишком много. Потом снова и снова.

Под пальцами я все еще чувствовал ее плечи. Она не испугалась. И это тоже удивляло. Я понимаю, почему она не испугалась Игоря… Но меня? Серьезно?

Стояла под теми фонарями пьяная, раздраженная, уставшая, но не испуганная, скорее безразличная. Безразличная и к тупым словам бывшего смотрителя, и к его нелепой попытке ее остановить, и к окружающему пространству в принципе. Ей на все было наплевать. Вот только на меня она смотрела странно, почти завороженно.

Ладно, на мое тело.

И все же…

А потом вдруг поморщилась. Поморщилась так, будто поняла, что вместо меня перед ней уже Игорь, и вчера, за столиком… Казалось, Громова четко уловила момент изменения. Казалось, будто у нее в голове просто нажали на нужный рубильник.

Странная девочка, непонятная.

Зачем же она все-таки приходит сюда? Сюда все приходят за чем-то. Всегда.

Я отрываю взгляд от пустого столика, замечаю Грэма, скрючившегося с самого края барной стойки. Грэм приходит в «Безнадегу» за тишиной. В его голове хохочут, кричат, скалятся, шепчут и бормочут убийцы. Признаются в своих преступлениях, строят планы на новые. Грэм слышит каждую больную фантазию, каждое ублюдочное желание. Во сне и наяву. Без остановки, выходных и перерывов на обед уже на протяжении двух лет. А «Безнадега» дарит ему тишину. Парню недолго осталось, на самом деле. Около полугода и либо он с этим справится, либо сойдет с ума и превратится в одного из тех, кто кричит, стонет и шепчет у него в голове. А дальше – совет и психушка. Потому что Грэм – честный, он – зарегистрированный.

Недалеко от Грэма – девочка-конфетка, сладкая мечта почти любого нормального мужика, сахарная вата и страшная стерва. Надя.

Надя сейчас клеит за столиком у окна очередного парня, приходит сюда именно за этим. Ну почти. За сексом, конечно. За сексом, которого больше нигде не сможет получить. За жестким грязным трахом, за похотью во всех ее проявлениях. Своей и чужой. Больше за чужой, само собой, желательно не человеческой. Ну тут уж каждому свое, главное, что Надя может найти в баре именно то, что ей нужно.

На другом конце, в самом темном углу – бес.

Фариз – та еще ушлая сволочь. Приходит в «Безнадегу» по средам и воскресеньям, забивается в этот свой угол, где раньше, до его появления, стоял бильярдный стол, и бухает. Бухает так, что даже мне на это смотреть тошно. Но бесу все побоку, уходит всегда на своих двоих. Сидит один, ни с кем не говорит, никого к себе не подпускает, не заглядывается на официанток, не делает ставок, не приторговывает втихую. Я знаю, почему он бухает, «Безнадега» знает, почему он бухает, сам Фариз тоже знает. Бес бухает, потому что без этого ему совсем тошно, без этого желание сдохнуть может превратиться в действие. Он мечтает сдохнуть, но не может. Увы и ах. Не может, пока не разрешит хозяин. А хозяин не разрешит, хозяину в кайф наблюдать за спивающимся бесом.

Фариз напоминает иногда меня. Меня когда-то давно. Того меня, которого не существует больше. Клео, Владимир, Зарина, даже Вэл – у каждого здесь есть причина, каждому «Безнадега» готова дать то, чего он хочет. Я готов дать.

Но не Элисте Громовой. Потому что я не знаю, я не понимаю, чего она хочет. Я даже страхов ее не вижу. А ведь их… их всегда гораздо проще увидеть, чем желания. Кто бы там что ни говорил, но страх – всегда дерьмо осознанное, сильное, болезненное. Боль считывать просто.

Только Громову прочитать ни хрена не просто, но…

Всегда есть «но», правда?

Я отворачиваюсь, возвращаюсь к себе. Ужинаю через полчаса и с удовольствием отмечаю, что Вэл принес именно то, что надо для духа в горшке. Труп отличный.

На духа трачу остаток вечера и ночи, а утром, как всегда, еду к Дашке.

Еду и матерюсь сквозь зубы, потому что Москва стоит намертво. Как вкопанная и двигаться не собирается. Я сбрасываю девчонке на телефон короткое сообщение, чтобы она обязательно меня дождалась, и пытаюсь понять, удастся ли объехать пробку, найти другой путь.

Не люблю навигаторы. Терпеть не могу. Поэтому полагаюсь только на свое знание города.

Но через час моих почти бесполезных петляний по узким улочкам накатывает очередное божественное откровение – если продолжу в том же духе, опоздаю окончательно.

Я паркуюсь в ближайшем дворе, закрываю тачку и проскальзываю в переулок. Здесь никого нет, слишком рано даже для дворников и любителей пробежек по утрам. По идее то, что я собираюсь делать, запрещено. Советом. Но… Не насрать ли мне?

Миг и я стою под козырьком знакомого подъезда, с очередной коробкой в руках, жду Дашку, удаляя сообщение из мессенджера. Еще непрочитанное сообщение. Странно, ей до выхода три минуты, по идее, она должна была давно прочитать мое послание.

Но ни через три минуты, ни через десять Дашка так и не появляется. Механический голос в трубке спокойно сообщает мне о том, что абонент не в сети, и заставляет хмуриться.

Я жду еще пять минут, снова звоню. Снова получаю тетку в трубке вместо Дашки.

Хмурюсь сильнее.

Дашка не опаздывает. Никогда. Дашка всегда подходит к трубке, отвечает на мои звонки. У нас с ней уговор.

И до сегодняшнего дня Лебедева никогда его не нарушала. Тишина в подъезде, тишина на другом конце провода меня беспокоят, поднимают и взбалтывают внутри что-то нехорошее, что-то… странное, неприятное. Я опять звоню, сжимаю руку на двери, слушая мерзкую бабу.

А потом дергаю ручку на себя, ломая доводчик. Слышится лязг и скрежет металла.

Дашка…

Я шагаю в вонючее нутро тесного, темного подъезда, поднимаюсь на площадку первого этажа и с облегчением слышу быстрый перестук кроссовок. Они считают ступеньки. Это Дашкины кроссовки и Дашкины шаги.

- Ты опять опоздала, - ловлю я не успевшую затормозить девчонку.

- У меня мобильник сдох, - поясняет она, цепляясь руками за мое пальто. – Я проспала.

Тонкие руки и тонкие пальцы, она сама как скелет, даже через ее куртку и свое пальто я чувствую выпирающие кости.

- Мне кажется, я жду твоего восемнадцатилетия больше, чем ты, - цежу сквозь зубы, сражаясь с самым мерзким и темным в себе, теряя на миг ориентацию в пространстве и осознание происходящего здесь и сейчас.

- Я еще ни на что не соглашалась, Андрей, - сводит девчонка черные брови, а потом выглядывает из-за моего плеча. – Это ты дверь выломал?

Странно, но именно этот вопрос помогает вернуться в реальность, встряхнуться.

- Сквозняк, - пожимаю плечами, выпуская Дашку, косясь на часы. – На что ты опаздывала?

- Почему в прошедшем времени?

Я только бровь вздергиваю, все еще ожидая ее ответа, прикидывая насколько могу все послать сегодня. Могу, конечно.

- На литературу.

- В общем, Дашка, в жопу твою литературу.

- Но… - отступает она на шаг, подозрительно на меня косясь. Этот шаг отдается гулким шуршанием в убитых стенах.

- Без «но», - я беру Дашку за локоть и вывожу из затхлого сырого подъезда, вызываю нам тачку. Дашка сопит и фырчит, дует губы, смотрит исподлобья, руки скрещены на груди. Это называется «грозный вид». Но ничего, кроме ехидства, он у меня не вызывает. Дашка очень смешная, очень категоричная, наверное, как все подростки, очень строгая для семнадцатилетней девушки. Семнадцатилетние девушки не должны быть такими.