Безбашенный (СИ) - Шарм Кира. Страница 20
Боже, — как же это естественно, как правильно, — быть вот так, с ним, вместе, рядом, обхватив его руками, ощущать его жар, исходящий от кожи и тонуть, тонуть в этих сумасшедших, диких, почерневших глазах… Моих глазах, потому что он — будто продолжение меня, как сиамский близнец, уж точно не меньше.
Я задыхалась? Я не могла дышать, когда оказалась с ним рядом?
Нет! Это без него я не дышала, — совсем, — только сейчас это понимаю!
— Антон…
Глава 27
Его губы накрывают мои с полным безумием, впиваясь так, как будто он хочет вобрать меня в себя всю, без остатка.
Он никогда не целовал так, — но сейчас наши языки схлестываются, а тело просто выгибается натянутой дрожащей струной.
Я плавлюсь, вся превращаясь в пламя под его диким взглядом.
Как феникс — умираю, чтобы снова стать живой в этом безумном, сумасшедшем огне!
Даже воздух вокруг нас, кажется, потрескивает, от переполнившей его электрики и напряжения, которое вот-вот должно взорваться безумным сполохом, не говоря уже о нас самих! Все внутри дрожит и выстреливает, будто лопаются те самые невидимые струны.
Руки Антона, как тиски, сжимают мои бедра, а его сумасшедший, лихорадочный напор — просто сбивает с ног.
Наши языки схлестываются жаром под хриплые полустоны и всхлипы, сама не замечаю, как мои руки начинают лихорадочно скользить по его твердой, будто каменной груди, нырнув под рубашку.
Сердце колотится где-то в горле и даже в глазах темнеет.
И уже плевать.
Плевать на все.
На все, что будет теперь дальше.
Потому что никакая сила не способна оторвать меня от него!
Антон жадно дергает мою блузку, пуговички с грохотом осыпаются на пол, так и не прерывая жадного поцелуя, продолжая таранить меня языком, как будто выплескивая все то же, что и во мне накопилось за все это время, — и одновременно давая почувствовать, как изголодался, будто клеймя, будто прокалывая меня сейчас насвозь.
Он обхватывает мою грудь двумя руками, резко хрипя, раздвигая ноги коленом, — и я поддаюсь, выгибаюсь навстречу таким желанным рукам, ласкам. По которым так истосковалась.
Уже стону вголос, сдергивая рубашку с его плеч вниз, голова безумно кружится от того, как он сжимает мои соски, как отпускает наконец мой истерзанный рот, мелкими, жадными, лихорадочными поцелуями спускаясь вниз по шее, слегка прикусывая кожу, от чего ноги окончательно перестают меня держать.
— Ты моя Мира, — он подымает голову, продолжая выкручивать мои соски, пронзая меня бешенным, безумным, диким взглядом. — Блядь, ты же моя…
— Твоя, — выдыхаю еле слышно, зарываясь руками в его волосы.
Прижимаясь к подбородку губами, чуть приподнявшись на цыпочки.
И нас уносит окончательно.
Безумие рук, которые мечутся по всему телу, его — по моему, моих — по его.
Расстегивает пуговицу на шортах, резко раздвигая складочки пальцами, проникает сразу двумя вовнутрь, прикусывая мой сосок, а я, почти с криком, пытаюсь расстегнуть пояс на его джинсах, лихорадочно потираясь бедром о внушительную выпуклость его каменного члена.
Ничего не получается, пальцы соскальзывают, мне остается лишь со стоном обхватить его рукой сквозь штаны, и он уже рычит мне в грудь, сводя с ума окончательно. Боже, как же мы изголодались друг по другу! Как же это невозможно — не быть с ним!
Я уже почти на пике, тело уже сотрясается под хлесткими толчками его пальцев, а низ живота пронзают тысячи взрывов. Теперь уже сама, как сумасшедшая, впиваюсь в его губы — и не могу, не могу ни надышаться, ни напиться.
Только жадно повторяю его имя, перемешанное с хриплыми стонами, — вот так, прямо в него, прямо ему в рот, — и он вторит мне, дрожа всем телом, — я чувствую каждый его миллиметр.
Распахиваю ноги как можно шире, вся отдаваясь его жадным лихорадочным толчкам, вся желая распахнуться перед ним — на максимум, настежь, без остатка, и уже чувствую, как закатываются глаза и первые судороги внизу сжимают его пальцы так крепко, что даже становится больно.
Впиваюсь ногтями в крепкие плечи, дурея от его терпкого, почти горького сейчас запаха, теряя окончательно ощущение реальности.
— Антон, — раздается вдруг как оглушительный колокол откуда-то голос. — Антон, мать твою, ты где? Только тебя ждем!
— Черт, — я все еще сжимаюсь под его руками, и, как ни пытаюсь сообразить, где мы, — ничего не выходит. Перед глазами все плывет, превратившись в расплывчатую дымку, подмигивающую разноцветными вспышками, — все, кроме его безумно желанных, любимых, таких черных сейчас, глаз. И этот голос, — он кажется чем-то совершенно ненормальным, инородным, — как будто бы все — сон.
— Мирррраааа, — Антон выдыхает мне в губы, а я — прикусываю его, все еще содрогаясь, пытаясь сфокусировать зрение.
— Тоха! — снова прорезает наше пространство на двоих тот же требовательный, слишком громкий голос. — Начинаем!
— Дождись меня, — он рвано, тяжело дыша отстраняется, — и каждый миллиметр назад ему явно дается с невероятным трудом, а я — все еще не понимаю, что происходит, только чувствую какой-то безумный холод, что пробирает насквозь от того, что не ощущаю больше кожей его тело. И его бьющееся сердце рядом с моим. Как будто от меня вдруг кусок отрезали!
— Что? — тянусь к нему руками, ничего не понимая, не в силах даже сделать шаг вперед, к нему, пытаюсь притянуть обратно, обхватив за плечи. — Антон….
— Мне нужно идти… — отвечает так же рвано, хрипло, проводя по моим губам пальцами и снова лихорадочно мечась по моему лицу глазами. — Дождись меня после выступления! Обязательно дождись, Мира!
Я ничего не понимаю.
Куда ему нужно? Почему? Зачем?
Но все эти вопросы так и застревают в груди, тело и губы дрожат и я просто не в состоянии выдохнуть ни единого слова!
Антон, жадно, тяжело сглатывая, снова пробегает по мне безумным взглядом, приглаживает растрепавшиеся волосы обеими руками, застегивает пуговку на шортах, долго морщиться, глядя на распахнутую блузку с оторванными пуговицами, поправляет чашечки бюстгалтера…
Я, все еще не очнувшись, смотрю вниз, — черт, ну вот и как я теперь выйду отсюда в таком виде?
А после просто завязываю блузку в узел, оставляя вынужденно живот открытым
Антон застегивает рубашку, так и оставляя ее навыпуск, — и я вижу, что его руки дрожат точно так же, как и у меня. Пытается пригладить уже свои волосы, но только взъерошивает их на самом деле еще сильнее, — и я почему-то улыбаюсь, — счастливо и как-то немножечко безумно, — сколько раз я видела этот жест — и во сне и наяву! Кожа на пальцах отзывается покалыванием — так хочется прикоснуться к этим жестким, вечно непослушным волосам, — пальцы все это время помнили их наощупь.
— Здесь тебе оставаться нельзя, — Антон обхватывает мой затылок всей растопыренной пятерней, прижимаясь лбом к моему, не отрывая глаз, снова хрипло выдыхая каждое слово. — Сюда толпа в любой момент налетит — наши и остальные… В зале дождись меня, Мира. Да?
— Да — выдыхаю, понимая, что смысл сказанного им остается для меня где-то на двадцать пятом плане. Самое главное, единственно важное сейчас — это его глаза, его дыхание, то, что наша кожа снова соприкасается, — и больше нет ничего, все остальное — как-то нелепо и совершенно ненужно и неважно…
— Первый поворот направо, — говорит Антон, и я слышу, как он щелкает замком у моей головы, сзади. — Там зал.
— Да, — киваю, на ватных ногах разворачиваясь и, как лунатичка, проходя в распахнутую им дверь.
Черт, — как же это неправильно — вот сейчас уходить, расставаться, — неправильно и совершенно немыслимо!
Но, видимо, так нужно, — хотя я и не могу найти в себе сил просто уйти, — сделав несколько шагов по коридору, все же оборачиваюсь в так и не закрывшуюся за мной дверь.
Антон так и стоит, погрузив руку в волосы и, не мигая, смотрит мне вслед.
И его глаза в этот момент…
Совершенно безумные, переполненные счастьем, изумлением, неверием…