Токио - Хайдер Мо. Страница 44

Я попыталась сесть, не поняв того, что он сказал.

– Что?

– Нам очень жаль.

– Нет. Она не умерла. Она…

– Разумеется, она мертва.

– Но она не должна умереть. Она…

– Прошу вас. – Он положил мне на плечо руку, укладывая обратно на стол. – Вы ведь не ожидали другого исхода, не правда ли? Ну, а теперь ложитесь. Отдыхайте.

Они пытались удержать меня на столе, хотели, чтобы я не видела. Но я их обманула. Посмотрела. И увидела то, чего никогда не забуду. В этот короткий миг я увидела невозможное – все, чем мог бы стать ребенок, увидела сквозь эту почти прозрачную кожу душу девочки, услышала ее голос, угадала ее сложную натуру, предвидела долгую историю ее жизни, которая должна была состояться. Все это было бы возможно.

Среди больничного персонала была одна сестра, которая не знала или не хотела знать, как я дошла до такой жизни. Она единственная поняла, что для меня это значит. Она единственная утирала мои слезы уголком платка, гладила по руке. «Бедное, бедное дитя». Сестра посмотрела в угол комнаты на очертания тельца в лохани, на изгиб крошечного плеча, клочок темных волос. «Вам больше не надо беспокоиться о ней, детка. Перестаньте тревожиться. Где бы ни была сейчас ее душа, Господь ее найдет».

Луна все еще светила. Я поспешно шла по переулку, придерживая у горла куртку. Когда добралась до Шиба-Коен, между домами забрезжил рассвет. Небо обрело красивую бледно-розовую окраску, по улицам дул неестественно теплый ветер. Казалось, это атомный ветер, явившийся с Запада. Голые ветви возле храма Zojoji гнулись и скрипели. Я остановилась перед очищающей чашей [73], в левую руку, как и положено, зачерпнула стылую воду, затем набрала воды в правую. Бросила в ящик для пожертвований несколько иен, сняла туфли и пошла по мерзлой траве мимо каменных детей.

Над моей головой шевелились тени. Их отбрасывали белые листочки с молитвами, привязанные к ветвям. Я нашла в углу сада место между двумя рядами скульптур, где с дороги меня не было видно. Села на землю, запахнулась в куртку. Перед молитвой положено хлопнуть в ладоши [74]. Делать надо все в определенной последовательности, а я ее не помнила, поэтому сделала то, что видела, наблюдая за людьми в моей собственной, христианской стране. Сложила руки, прислонилась лбом к кончикам пальцев и закрыла глаза.

Возможно, та медсестра была права. Возможно, «Господь», или боги, или высший разум знали, где находится душа моего ребенка. А вот я не знала. Не знала, где ее похоронили, поэтому начать мне было неоткуда. Поскольку могилу я посещать не могла, то выучилась представлять ее душу, парящую надо мной, всюду и нигде. Иногда, закрыв глаза, рисовала ее в черном ночном небе, так высоко, что ее голова касалась крыши мира. В моем воображении она способна была лететь, куда угодно. Возможно, даже из Англии в Токио. Она вознамерилась держать курс на восток, после чего полетела, время от времени посматривая вниз. Видела под собой дорожные огни: освещенные мосты Европы, разукрашенные, словно свадебные торты. Узнавала море по темным просторам, по отражению луны или по маленьким жемчужным каплям танкеров. После Европы летела к восходящему солнцу – над русскими степями, над бездонным Байкалом с его странными рыбами. И далее – над рисовыми полями, заводскими трубами и дорогами, окаймленными олеандрами, – над родиной Ши Чонг-минга. Затем Токио, и вот она над Такаданобабой. Старый дом узнала по затейливым изгибам. Она подлетает к моему окну и наконец…

Но, конечно же, она не прилетела. Даже на праздник Бон, когда мертвым полагается навещать живых. В тот раз я сидела возле окна и смотрела на зажженные свечки, плывущие в бумажных фонариках по реке Канда, – так японцы показывают мертвым дорогу домой. Тогда я, по глупости, думала, что она меня найдет. Но она не нашла. Я сказала себе, что мне не следовало этого ожидать, что, наверное, она сильно устала. До Англии далеко, а она слишком маленькая, поэтому потерялась или очень, очень устала.

Я подняла голову, оторвавшись от импровизированной молитвы. Вокруг меня на теплом ветру крутились игрушечные ветряные мельницы, хлопали деревянные мемориальные таблички. Каждая вязаная шапочка, каждая игрушка были подарком матери, молившейся так же, как я молилась сейчас. Постепенно светлело, и первые посетители быстро шли кхраму.

Я поднялась, отряхнула куртку. Джейсон, поверь, ты куда более странный ибезумный, чем я. То, что я сделала, произошло по невежественности. Я поступила дурно, но никогда не поступала так дурно, как ты. Я глубоко вдохнула чистый воздух и посмотрела на небо. Он напомнил мне то, о чем я почти позабыла. Мне открыта единственная дорога, впрочем, иного выбора у меня ине было.

37

Нанкин, 20 декабря 1937 (восемнадцатый день одиннадцатого месяца)

Вот так и учишься.

Занимался рассвет. Некоторое время слушал радио. Официального объявления о том, что на улицу можно выйти без опаски, до сих пор не поступало. Когда день был уже в разгаре, выпил чаю, надел стеганую куртку и вышел в переулок. Забаррикадировал за собой дверь, постоял, прислушиваясь, нет ли где какого движения. Белые легкие хлопья падали на грязный слежавшийся снег. Я осторожно пошел между домами. Через несколько минут оказался возле дома Лю. Постучал в заднюю дверь условной серией стуков. Дверь отворила жена Лю. Она молча посторонилась и дала мне пройти. Глаза у нее были красными. Поверх нескольких слоев собственной одежды надета потрепанная мужская куртка.

В доме было страшно холодно. Я немедленно почувствовал напряженную атмосферу. Когда Лю вышел в прихожую поприветствовать меня, я понял: что-то случилось.

– Что такое?

Он не ответил. Поманил меня за собой в маленькую тесную комнату. Там, низко склонив голову, сидел его сын. Мальчик был страшно расстроен. На нем была гимнастерка в стиле Сунь Ятсена [75]. Порванная одежда свисала с худеньких плеч, делая подростка еще более жалким и грязным, чем обычно. На столе, напротив него, лежал грязный мешок, из него высыпалась гречневая крупа.

– Его не было дома всю ночь, – сказал Лю. – Он принес еду.

Я смотрел на крупу голодными глазами.

– Мастер Лю, я восхищаюсь твоей храбростью. Это действительно новость. Прекрасная новость.

Жена Лю принесла гречневые лепешки. Часть из них она завернула в марлю и уложила в бамбуковую корзину – для Шуджин. Передо мной поставила другое блюдо, чтобы я немедленно поел. Не сказав ни слова и не посмотрев на меня, вышла из комнаты. Я ел так быстро, как мог. Стоя, запихивал их рот, смотрел на потолок и жевал. Лю с сыном вежливо отвернулись. Несмотря на увлеченность едой, я не мог не заметить тяжелой атмосферы, царившей в доме.

– Что? – спросил я с набитым ртом. – Что случилось?

Лю тронул ногой ногу мальчика.

– Расскажи ему, что случилось.

Мальчик поднял на меня глаза. Лицо его было белым и серьезным. Казалось, за одну ночь он окончательно расстался с детством.

– Я выходил, – прошептал он.

– Да?

Он дернул подбородком в сторону улицы.

– Ходил туда. Всю ночь бродил по городу. Разговаривал с людьми.

Я почувствовал, что последняя лепешка застряла у меня в горле.

– И ты благополучно вернулся домой. На улицах спокойно?

– Нет.

Его лицо исказила гримаса, и у меня екнуло сердце.

– Нет, на улицах небезопасно. Японцы – дьяволы. – Он с обидой посмотрел на отца. – Ты говорил мне, что они убивают только солдат. Почему ты так сказал?

– Я верил в это. Думал, они не станут нас трогать. Думал, что они дадут нам статус беженцев.

– Беженцы. – Он рукавом утер слезы. – У нас в городе есть лагерь для беженцев.

– В университете, – подсказал я. – Ты там был?

– И не только я. Не один я туда ходил. Японцы там тоже побывали. Они увели с собой «беженцев». Я видел это. Их связали друг с другом. – Он ткнул пальцем в ямку за ключицей. – Людей нанизали на веревку, как… бусы. Бусы из людей.