Кочевники времени(Роман в трех частях) - Муркок Майкл. Страница 34

В перерыве между излияниями я изрек волшебное слово «поесть», и снова в молочно-голубоватом овале появилась китайская девушка. Я попросил завтрак на троих, который тут же был доставлен. Дутчке и я усердно налегали на еду, однако Ульянову было ненавистно расточать дорогое время на какую-то пищу. Пока мы наслаждались нашим завтраком, он продолжал говорить дальше. Чем-то Ульянов напоминал мне стариков святых, лам, которых я когда-то встречал в моей прошлой жизни, когда служил в индийской армии. Зачастую его высказывания были столь же абстрактными, как и у них. Кроме того, к Ульянову я испытывал такое же уважение, как и к почтенным ламам — причиной тому были его возраст, его убежденность, тот его особенный способ выражаться, когда он вновь и вновь отстаивал свои принципы. Он казался мне приветливым, безобидным стариком — «дядюшка Владимир» совсем не соответствовал моему прежнему представлению об «убежденном революционере».

Когда он вновь перешел к одной из своих прежних фраз, входная дверь поднялась.

— Пусть они только заставят людей еще какое-то в’емя поголодать. Пусть они только будут эксплуатировать их еще жестче. Пусть люди еще лучше узнают, что такое болезни, ст’ах и сме’ть. И они поднимутся! Волна…

В дверном проеме стоял Шоу. На нем был белый полотняный костюм и панама. Он курил сигару.

— Человеческая волна смоет с лица земли несправедливость, да, Владимир Ильич? — Он улыбнулся. — Но я, как всегда, другого мнения.

Старик русский бросил на Шоу взгляд и погрозил ему пальцем.

— Ты не смеешь спо'ить с таким ста'ым человеком, как я, Сяо Хо-Ти. Это совсем не по-китайски. Ты обязан уважать мои слова. — И он улыбнулся Шоу в ответ.

— Каково ваше мнение, мистер Бастэйбл? — спросил меня Шоу, забавляясь. — Вызовет ли отчаяние революцию?

— Я ничего не понимаю в революциях, — возразил я. — Но в любом случае я склоняюсь к мнению, что действительно настало время одной-двух реформ, и прежде всего в России.

Ульянов засмеялся:

— Одна-две 'еформы! Ха! Именно этого и хотел Ке’енский. Но все 'еформы оказываются за бо'том, как только оппо'тунисты пытаются забыть их. «'еформы» означают только одно: должна погибнуть система!

— Из надежды, а не из отчаяния, мистер Бастэйбл, вырастают революции, — заявил Шоу. — Дайте только народу надежду, покажите людям, что возможно совершить, чего они могут ожидать, и тогда они, возможно, действительно сумеют что-либо совершить. Отчаяние рождает только еще большее отчаяние. Люди теряют мужество и духовно погибают. В этом пункте товарищ Ульянов заблуждается, как заблуждаются и те, кто разделяет его воззрения. Они полагают, что люди поднимутся, если их бедственное положение станет невыносимым. Но это неверно. Если их положение действительно станет непереносимым, то тогда их сопротивление будет сломлено! Они подчинятся! Но предоставьте им вместо угнетения немного дополнительных удобств — и по типично человеческой природе они станут требовать большего — и большего — и еще большего! И тогда наступит революция! Поэтому мы в городе Восходящего Солнца пытаемся дать хоть чуть-чуть материальных благ китайским поденщикам. Мы работаем, чтобы создать в Китае пример, способный воодушевить угнетенных всего мира.

Ульянов покачал головой:

— Б’онштейн носился с подобными же идеями. Но посмот'ите, что с ним сталось!

— Бронштейн? Ваш старый враг.

— Когда-то он был моим д’угом, — ответил Ульянов с неожиданной печалью. Он поднялся с глубоким вздохом. — И все же все мы здесь — това'ищи, пусть даже наши методы 'азличаются между собой. — Он послал мне долгий, строгий взгляд. — Не думайте, мисте' Бастэйбл, что нас те'зает 'аскол только потому, что мы спо'им между собой.

Однако именно это я и подумал.

— Смот'ите, мы все люди, — продолжал Ульянов. — У нас имеются фантастические мечты. Но человеческое мышление в состоянии плани'овать и фо'ми'овать новую действительность. На благо или к несчастью. На благо или к несчастью.

— Возможно, и на благо, и к несчастью, — сказал я.

— Что вы имеете в виду?

— Всякая монета имеет оборотную сторону. Всякая мечта о совершенстве несет в себе кошмар несовершенного воплощения.

Ульянов, помедлив, улыбнулся:

— Поэтому мы, ве'оятно, не должны ст'емиться к сове'шенству, не так ли? Потому что совершенство уничтожит как само себя, так и нас?

— Совершенство и абстракции, — сказал я. — Есть маленькие акты справедливости, так же, как есть и великие, Владимир Ильич.

— Вы полагаете, что мы, 'еволюционе'ы, отставили в сто'ону свою человечность, чтобы свободно гнаться за фантазиями и утопиями?

— Возможно, вы — нет…

— Вы зат'онули сейчас извечную п'облему убежденного п'иве'женца какого-либо ми'овозз'ения, мисте' Бастэйбл. Для нее никогда не будет найдено окончательного 'ешения.

— Я сужу по моему личному опыту, — сказал я. — Для разрешения человеческих проблем никогда не будет изобретено патентованного средства. Возможно, вы назовете эту философию «британским прагматизмом». Что ж, принимайте его таким, каков он есть…

— Британцы, несомненно, принимают его именно так, — рассмеялся Дутчке. — Вы, конечно, согласитесь со мной, что есть особенное удовольствие в поиске альтернатив, в том, чтобы посмотреть, будут ли альтернативные варианты функционировать лучше…

— Этому ми'у, без сомнения, должна быть лучшая альте’натива, — с чувством проговорил Ульянов. — Она просто должна быть.

Шоу явился для того, чтобы забрать нас на прогулку по городу. Мы четверо — капитан Корженёвский, который за это время полностью поправился, так что на его лбу не было видно даже рубца, Уна Перссон, граф фон Дутчке и я — последовали за Шоу из дома на широкую, залитую солнцем улицу.

В городе Восходящего Солнца я узнал очень много нового. Революционеры всегда представлялись мне взбалмошными нигилистами, взрывающими дома, убивающими людей и не имеющими ни малейшего представления о том, что они собираются построить на руинах разрушенного ими мира. Но здесь их мечта стала реальностью!

«Однако нет ли здесь небольшой подтасовки? — невольно спросил я себя. — Разве можно распространить такое на всю Землю?»

Поначалу, когда меня забросило в мир семидесятых годов, я искренне верил, что обрел воплощенную утопию, казавшуюся несбыточной. Но теперь я пришел к выводу, что то была реализованная мечта лишь для немногих. Шоу стремился к такой утопии, которая была бы благом для всех.

Я вспомнил кровь, которую видел в рубке «Скитальца». Она забрызгала там все приборы. Кровь Барри. Трудно было согласовать эту картину с той, что я видел здесь, в городе.

Шоу протащил нас по школам, общинным ресторанам, лабораториям, театрам, мастерским, и везде мы видели счастливых равноправных людей сотен различных национальностей, рас и убеждений. На меня это зрелище произвело большое впечатление.

— Если бы не алчность европейцев, так мог бы выглядеть весь Восток — и Африка, — сказал мне Шоу. — Мы могли бы стать экономически сильнее, чем Европа. Это было бы настоящим равновесием силы. И тогда вы бы увидели, что такое справедливость!

— Но в данном случае вы следуете идеалу, который зародился именно в Европе, — заметил я. — Разве мы не…

— Мы и самостоятельно пришли бы точно к тому же. Люди учатся на примерах, мистер Бастэйбл. Нет нужды навязывать им мнение.

Мы вошли в затемненный зал. Перед нами находился широкий проекционный экран, затянутый полотном. Шоу попросил нас занять места, затем вспыхнул свет, и экран ожил.

Окованный ужасом, я смотрел, как, обезглавленные, падают десятки китайских мужчин и женщин.

— Деревня Цзин-ан в японской Манчжурии, — пояснил Шоу жестким невыразительным голосом. — Жителям деревни не удалось вырастить годовой план риса, поэтому их наказали. Это произошло в прошлом году.

Я видел, как смеялись японские солдаты, когда их мечи раз за разом опускались на склоненные шеи и головы катились прочь.