Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk. Страница 55

А в висках продолжало долбить повторенное несколько раз: хоронил, хоронил, хоронил.

Ваньку? Ваньку?!

Полина медленно подняла глаза на Фурсова и проговорила:

- Чего ты хочешь?

- Я хочу, чтобы ты облегчила мне задачу – не создавать ему проблем. Сегодня… сегодня я не имею представления, где его искать. Черт подери, дежа вю какое-то. Он тогда тоже сбежал, Поль. Мы его сутками искали. И знаешь, что он попросил, когда только-только пришел в себя? В реанимации еще, под капельницей, едва с того света. Это только я знаю, я никому не говорил…

Она молчала, не отводя от него глаз.

- Он попросил тебе не рассказывать.

Переключатель в ней щелкнул.

- До конца записи я перееду в другую гостиницу, - негромко проговорила Полина, очень по-деловому, будто подводила черту. – В Киев вернусь другим самолетом. Что еще я могу сделать?

- Я не знаю, Штофель. Правда… Разве что, закрыть собой амбразуру, когда Рыба-молот начнет его расчленять… если он появится. Хотя эта амбразура пожизненно моя.

- Я поняла.

- Злишься?

- Ну что ты, я просто в эйфории от того, что, оказывается, это я виновата во всем, везде и перед всеми.

- Если это он тебя бросил, то ты не виновата. Он все – сам. Только я с Ванькой всю жизнь, я в это не верю, Штофель.

- У тебя всегда есть шанс спросить у него самого.

- Это если я найду его живым и по возможности здоровым.

- Так ищи! – вспылила Полина. – А ты воспитываешь меня!

- Черт, - Фурсов мрачно, но уже почти беззлобно, с долей обреченности усмехнулся. – Вот как он на тебя, такую язву, повелся, а?

- Вероятно, поэтому он от меня и свалил, - в тон ему пробормотала Поля.

Влад хохотнул. Допил пиво одним махом и сказал:

- Ладно. Я Маринку предупредил, что Ваньку ищу. А ты возвращайся. Тебе сегодня с Комогоровым лабать на пару.

Полина послушно поднялась и вышла из бирхауса.

А в студии, механически отрабатывая партии вместе с Тарасом, как ни пыталась, не могла не думать о том, что услышала от Фурсова. Растерянность охватила все ее мысли. В голове все еще не укладывалось. И с тем, что Иван ее бросил, совсем не сходилось. Она понятия не имела, что все это значит, и как ей быть дальше, и где сейчас может быть Иван. И возвращалась в исходную точку: что все это значит. Злилась, снова злилась, как пять лет назад, потому что он опять ее бросил. И сходила с ума в этом замкнутом круге. Она бродила в нем на поводке, который был в руках у Ваньки. Всегда, даже когда была ему не нужна.

Глава 15

Нужна была правда. Наверное, с самого начала нужна была правда. Ей и ему.

А он заврался. Врать, что не любишь, – дело неблагодарное. Особенно, когда ни разу так и не сказал этого вслух. Он ведь, и правда, так и не произнес своими губами такое необходимое ей, чтобы жить: «Полина, я тебя не люблю».

Он вообще не говорил. Отделался смс-кой.

Из него никудышный лгун, никудышный актер, никудышный мужик. Ни на что не способный и ни на что не пригодный. Поступки – половинчатые. Принятые решения – ломаются от ветра. Обещаниями подтереться можно. Ради чего?

Ради того, чтобы сейчас сидеть на скамье в Тиргартенском парке возле крошечного прудика и рассматривать таблички на деревьях с их номерами. Эта нумерация выглядела и смешно, и жутко. Людей считать запретили нашивками на пижамах, но понавешали табличек на стволы. Жуть.

Иван закрыл глаза, отвлекаясь от мельтешащих перед ними цифр и ветвей, ставших свидетелями вспышки безумия на его лице. Что угодно, лишь бы отвлечься. Что на свете угодно – лишь бы не думать.

Там, выше по Хофегераллее есть еще лужайка для нудистов. Тоже забавно. Обнаженная плоть среди стволов с табличками. Параллельная реальность.

А он что-то хотел. Вспомнить бы что. Пульсация в висках не утихала, мешая выдохнуть. В каждом ударе По?линым голосом: «Деньги. Деньги. Деньги. День-ги».

Какие нахрен деньги? Те, что у него в кармане лежат. Зачем ему ее деньги? Что она вообще хотела этим сказать? Ведь в студии показалось, что понял, почему же сейчас вернуть это понимание не может? Таблички чертовы сбили? Да нет, это сам табличками сбивал.

Поймал он себя шарящим в кармане куртки, чтобы достать гладкий белый картон, а вместо него наткнулся на телефон. А здорово было бы – как тогда, на одесском вокзале, зашвырнуть его в урну, да тут и урны нет. Лес есть, а урны нет. В пруд, что ли, выбросить с конвертом вместе?

Иван тупо уставился на черный экран. У телефонов, кстати, тоже есть серийные номера. И у домов. Не посчитаны только люди и, наверное, птицы, если не в красной книге. А такого дерьма, как он сам, вполне хватает. Еще и само размножается, сажать, выхаживать не надо. Любить не надо. Ни черта не надо. Хочешь жить – живи. Выживай как-нибудь.

А любить – не надо.

Даже ребенка своего любить не надо. Кто-то не любит. Поля не любит. Не только Поля не любит.

Он негромко рассмеялся и разблокировал экран. Дошло! Надо же мамочке позвонить. Давно не звонил. Обиделась.

 Мать отозвалась довольно резво – быстро и весело.

- Ты все-таки обо мне вспомнил! – удивительно молодо прощебетала она.

- А тебя хрен забудешь, - ответил он, с удивлением обнаруживая, что у него-то язык заплетается. И голос звучит как будто сквозь эти пять лет. – Ты как? Как сердце? Ничего не жмет?

- По-разному бывает.

- А у меня жмет, мам. – Не Мила. Мама. Он так с детства ее не называл.

- Сердце? – с удивлением уточнила она, не обратив внимания. – Ну какое в твоем возрасте может быть сердце! Не выдумывай.

- Ма, а ты сколько Поле Зориной денег тогда дала?

Долгую минуту было тихо, как в склепе.

- Да я… я уж и не помню, - слегка заикаясь, проговорила Мила. – Давно…

- Да? Жалко. А то я не знаю, может, она мне с доплатой вернула. Мне бы точно знать… Не вспомнишь?

- Она вернула? И что сказала? Вот же дрянь! Вся в мать.

- Ничего не сказала, ма. Она ничего мне не сказала, слышишь? Успокойся. Она не говорила.

- А зачем она вообще к тебе приходила? – Мила сыпала вопросами. – Что она от тебя хочет? Ей муженька ее мало?

- А ты же знала про нее и про меня, да? – не слушая мать, Мирош снова вглядывался в табличку на дереве. Четырехзначное число. Только далеко, цифр не видно. – Тебе папа сказал. Иначе ты бы не пошла.

- Конечно, знала. И ты мне еще спасибо скажи, что я тебя от этой дряни избавила, - заговорила Мила в свойственной ей манере хозяйки жизни. – Она же за положением твоим охотилась, как ты не понимаешь! Обе они такие, эти Зорины. Только и знают, что язык денег.

- Из-ба-ви-ла… Ма, а я сам же избавился… Зачем было… зачем добивать?

- Что сам? Ну что ты сам? Сам! Так же, как и отец – сам… Таких не добьешь. Ей разве что-то сделалось? Деньги она вернула! – хмыкнула мать.

Ему почему-то казалось, что она, произнося свой текст – играет заученную роль. Ей плевать на его реплики. Они не взаимодействуют. Пять лет назад она стала По?линым палачом. Наряду с ним. Но была еще человеком. Теперь совсем ничего не осталось, только ничем не прикрытая пустота, на самом дне которой до сих пор черным морем плещется…:

- … ненависть, - да и та обмельчала.

- Что? – запнулась мать.

- Не-на-висть, - по слогам повторил сын. – За что ты так со мной? Ненавидишь же…

- Не говори глупостей, - деланно возмутилась она. – Ты просто не понимаешь. Вот будут у тебя свои дети…

- За что ты так меня не-на-ви-дишь, ма? – повторил он тверже.

- Хватит! Хочешь довести меня до приступа? Не знаешь, как избавиться? Недолго ждать осталось, не переживай.

- За что ты меня ненавидишь! – заорал в телефон Иван. – Ненавидишь же! За что?!

- Когда закончишь истерить – перезвони, - сказала Мила и отключилась.

Истерить… Кажется, это уже даже не истерика. Кажется, он окончательно потерял контроль над собой, потому что иначе как объяснить то, что так и сидит на этой чертовой лавке, не отнимая трубки от уха и повторяя раз за разом: «За что? За что? За что?»