Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk. Страница 57

Ничего у них не будет.

Ничего у них не было.

Ничего у них не могло быть.

Обречены они были уже в тот вечер.

Но как же счастливы они были! И как легко срывались с губ обещания – возможно, вместе с поцелуями.

А потом солнце погасло. И в тот вечер. И в этой действительности. И лишь с его уходом он смог заставить себя сунуть шарик обратно в карман и снова потянуться за телефоном.

- Влад, - проскрипел он в трубку, понимая, что голос пропал. Сорвал все-таки, когда орал матери о ненависти? Вроде, не так уж сильно орал…

- Ты где? – судорожно, без приветствия заговорил Фурсов. – Ванька!

- А черт его знает, - негромко рассмеялся Иван. – Записались?

- Наверное, не знаю. Таранич тебя искать отправила. Ванька… ты… ты как?

- Херово. Что бы ты сделал со штукой евро… ну вернее, уже девятьюстами двадцатью… а?

- Что сделал ты? – глухо спросил Влад.

- Восемьдесят сейчас выброшу. Куда остальное девать?

- Черт… Я не понимаю.

- Неважно… Забудь. Я чистый, Фурсов. Как в десятом классе.

- Жаль, что мы давно не там, - буркнул басист. – Твою ж мать, возвращайся! Маринка тебя придушит.

- Как только отыщу дорогу… И избавлюсь от восьмидесяти евро. А каково это – терпеть наркомана в друзьях?

- Давай обойдемся без твоих опытов еще и в этом направлении. Я тебе жучок вживлю, обещаю, - зло хохотнул Влад. – Короче, вызывай демона по имени Окей Гугл и дуй в отель.

- Да, я скоро буду… Влад! – позвал снова Ванька.

- Что?

- Харе Славку динамить.

- Да иди ты!

- Иду, иду.

Мирош отключился.

Звонки. Бесконечные звонки, определяющие будущее, как краткосрочное, так и на перспективу.

От целлофановых шариков с фенамином он отделался, выбросив их в первую попавшуюся урну поблизости. Окей Гуглом воспользовался тоже. И не важно, что, как и днем, на автомате. Сегодня он выстоял. В который уж раз.

Важно другое. Важно, что, поднявшись на свой девятый этаж, он спокойно дотопал не до собственного номера, а немного дальше – до По?линого. И, прислонившись к нему горячим лбом, думал о том, что все же цитрамон и витамины ни черта не помогают. Придется сбить завтра с Таранич таблетку парацетамола. Да и горячий чай совсем не повредит.

Все это, несомненно, очень важно.

Но важнее всего то, что он не знал, что из 924-го номера госпожа Штофель съехала еще днем. И что в это самое мгновение он стоял, ткнувшись в дверь пустой комнаты.

Глава 16

- Устали? - Иван Мирош мягко улыбался, глядя в полный зал театра Соломеи Крушельницкой[1]. Задорно жмурился и периодически выдыхал в сторону. Виднеющаяся в расстегнутой наполовину рубашке грудь часто вздымалась. Еще бы – после выданных им кульбитов и не так задышишь. Никакого уважения к старинным стенам оперы.

- Ну, давайте выдыхать, - продолжил он и прошелся по сцене. Из того угла, в котором закончил предыдущую песню, до середины, к центру. – В общем, так. Из нового альбома… вы уж потерпи?те, пока не распробуете, да? Поте?рпите?

Зрители загудели. Мирош рассмеялся и обернулся за спину. К Жоре и Рите. Те наблюдали за происходящим с легкой долей ошалелости – два консерваторских воспитанника, игравших по филармониям страны. А здесь стены, вроде, привычные, но публика – не та. Иван подмигнул им и сделал руками знак отставить свои инструменты.

Потом снова оглянулся на зрительный зал. Когда он бывал в запале, как сейчас, выходило весело.

- Регулярно меня просят рассказать что-нибудь о том, почему мы выбираем для концертов те или иные песни, - снова заговорил Мирош. – Ну, хиты – понятно. А из новья – обычно подходим с опаской. Как воспримут, зайдет ли… Честно сказать, эту не собирались, но гулять – так гулять, да?

Зал отозвался разудалым «Да!».

- Отлично! Тогда я предлагаю двойной эксперимент. Играем то, чего не было в планах. Вернее, я играю. В записи эта песня звучит совсем иначе, - Мирош усмехнулся, отошел от микрофона, подхватил акустическую гитару, приготовленную для некоторых номеров. А оказавшись снова у стойки и присев на резво подставленный работниками сцены стул, опять обернулся за спину: - Фурса, не смотри на меня так! – дальше в очередной раз в зал: - Влад всегда нервничает, когда я берусь за гитару. Прямо не знаю, то ли настолько отвратительно справляюсь, то ли он боится, что я у него хлеб отберу.

- Он боится, что следующим ты отнимешь синтезатор у Тараса! – сообщил, наклонившись к своему микрофону, Влад. И Комогоров резко поднял взгляд от своих клавиш и покрутил головой по сторонам, будто только проснулся. Вышло потешно.

Мирош рассмеялся. Лучики из его глаз казались совсем весенними, хотя наконец-то воцарилось лето, позабытое в минувший холодный май.

- Вы с синтезатором можете спать спокойно! – и снова к зрителям: - В общем, из нового альбома. Без группы и оркестра – так, как сочинялось. Я.

Пальцы левой руки обхватили гриф. Правая – с нежностью опустилась на струны. Он взял первый аккорд. Сыграл вступление. И его голос полился по залу театра, отражаясь от стен и сходясь в единой точке у каждого – под солнечным сплетением, где зарождаются чувства.

В старом доме

Среди лестниц

твой льдистый взгляд.

Потерялся навек и тут уж его не найти.

Незнакомец,

Предвестник чужих утрат

Напророчил в подъезде

Конец и начало пути.

«Слушай, ты думаешь, на тебя управы нет? Найдется. Я тебе гарантирую, что найдется! Я Людмила Мирошниченко, и лучше бы ты сейчас заткнулся и делал, что говорят».

«Да хоть английская королева, у вас кредитная карта заблокирована, потому советую выметаться», - ответ звучит резко, но без агрессии. Всего лишь с обещанием вызвать охрану.

Столько времени прошло, а Мила никак не могла привыкнуть, что ее персона, в общем-то, всем давно уже по барабану. Мирошниченко – фамилия распространенная. Муж из политики ушел. И от нее ушел. Ото всех ушел.

И это то, чего она никогда ему не простит. Он ее бросил. Всю жизнь бросал, оставляя без своей любви, без своего тепла, без имени, без поддержки, без простого: «Все будет хорошо, Мил».

Только, лелея обиду и ненависть, она никогда не забывала, что сама все разрушила. Ни на минуту. Могла говорить что угодно, клясть за что угодно, умолять о чем угодно, но всегда знала – если бы она свои утраченные иллюзии засунула в собственную задницу и нашла хоть один сдерживающий фактор для собственной вышедшей из берегов боли, то, возможно, когда-нибудь Мирошниченко все-таки полюбил бы ее.

Стоило просто жить с имеющимся, а она не сумела.

Но что у нее имелось-то?

Сын – которого она не хотела и который тоже ее послал? Великое счастье! Ей будто бы жизнь подменили этим ребенком.

Даже сегодня.

Выбравшись из бара, Мила достала телефон и набрала его номер. Выслушав полагающееся количество звонков и сообразив, что он не думает брать трубку, всхлипнула и уставилась на экран. Значит, все. Здесь тоже стена.

Карта заблокирована. Анна Николаевна в качестве цербера – отозвана. Квартира оплачена еще на четыре месяца, после чего Мила, вероятно, вернется в Одессу. А возможно, и раньше. И будет там выть в своих четырех стенах.

Все, что у нее осталось – это присланный Иваном в конце мая конверт с одной тысячей евро. И она прекрасно понимала, что это за деньги, и знала, для чего он их ей вернул.

Можно было сунуться в обменник, перевести их в отечественную валюту, и тогда этих денег хватит, чтобы швырнуть в рожу наглому бармену. Даже нетрезвая, Мила знала, что на этом поставит свою собственную окончательную точку.

Впрочем, в столь позднее время обменники уже не работают. И окончательная точка – у нее в гостиной, на журнальном столике. Среди разложенных Диминых фотографий. Его и ее. Среди их несуществующей жизни.

Много лет и по сей день он – единственный, за кого она пьет и о ком она плачет.