Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина. Страница 77

— Хочу.

— Не раньше, чем доктор выпишет, — раздалось от двери. Голос. Мужской. Родной.

Ксения снова открыла глаза и теперь не отрывала от Глеба своего взгляда. Он шел к кровати. В больничной форме. Худой, высокий. Она и забыла, какой он высокий. Заполняющий собой каждую молекулу в воздухе. Раньше от этого задохнуться можно было. А со временем оказалось, что без него нельзя и дышать.

С ним пришел кто-то еще. Ксения толком и не видела кто. Это было неважно. Был один только Глеб.

Склонился над кроватью — низко, так, что она снова видела вокруг лишь синеву. Затапливающую весь мир синеву его глаз.

— Ты можешь говорить?

— Да.

Он кивнул, коснулся ее руки зачем-то. Быстро. Потом отстранился.

— Как себя чувствуешь? Боли? Тошнота? Головокружение?

— Нет… ничего…

— Совсем?

— Совсем.

— Хорошо. Спать хочешь?

— Хочу, — шепнула она, понимая, что действительно очень хочет спать.

— Отдыхай. Надо отдыхать. Лишний раз не напрягайся, все постепенно. Если что-то нужно, говори. Я рядом.

Ему казалось, она не слышит его уже. Тишина в ответ. Тишина — это ведь хорошо. Пусть спит. Пусть — спит. Обернулся к ее матери и перевел дыхание. Он сам не спал целую вечность. Сбиваясь с ног — между нею и пациентами. Между коллегами и перепуганными Басаргиными. Между собственными страхами и пониманием, что Ксенькино состояние постепенно стабилизируется. И что из ямы она обязательно выберется. Но спать он почти не мог. Все эти три дня. Вечность…

— Маргарита Николаевна… — Глеб приглашающе кивнул на дверь. Мать снова всхлипнула, но теперь уже успокаиваясь, и послушно вышла. Вышел и он, на мгновение задержавшись на пороге последним — пропустил вперед себя Лесю. И обернулся назад. Маленькая. С белым лицом, испещренном багровыми ссадинами, и теплыми волосами на белой подушке. Тихо вздохнул, благодаря кого-то, кого даже не знал, как назвать. И вышел, оставляя ее одну.

Впереди был еще долгий путь.

А она в самом его начале. Иногда возвращалась из сонной тьмы к окружающим ее звукам ненадолго. И не могла точно определить, снится ей, как отец что-то читает вслух, или она снова проснулась и лежит в тишине палаты, думая о том, что никогда в жизни так много не спала, да и не болела. Никогда раньше не лежала в больнице, и ангина в третьем классе была самой затяжной болезнью. Попеременно — то голоса, то мысли, то негромкий шепот, то тени в зеленых медицинских рубашках. Женские, мужские. Чьи-то руки, стягивающие с нее простыню. Осмотр. Сквозь полудрему или полубред.

А потом она снова проваливалась и вновь блуждала во тьме, не зная, где явь, а где сон, который никак не желал заканчиваться. Может быть, это от обезболивающих, которыми ее накачали? Не могли не накачать.

Открыв глаза вновь, в который раз выныривая из тусклого и вязкого марева, Ксения долго рассматривала потолок, освещенный ночником, когда поняла, что не одна. Медленно повернула голову и увидела Глеба.

Он сидел в странной позе на стуле, закинув ногу за ногу, но откинувшись на спинку. Руки свесились вдоль тела — безвольно, устало, будто бы в них он держал весь мир, а теперь уронил его ненароком. Точно так же безвольно свесился и подбородок на грудь. И длинные волосы совсем закрывали лицо. Не нужно было много ума, чтобы догадаться — этот человек заснул практически на ходу. Здесь. С ней.

Ксения словно сама чувствовала всю тяжесть, давившую на него, и с радостью бы подхватила мир, ускользнувший из его рук, если бы только имела хоть немножечко сил. Как когда-то, еще совсем недавно… так давно…

Под светом ночника она рассматривала Глеба — на его фигуре лежали тени, скрывавшие от нее живость черт, так что можно было усомниться, не спит ли она снова. Но теперь Ксения хорошо помнила каждый мазок, каждый штрих природы, щедро одарившей Глеба. Ее память впечатала их в себя, едва Ксения рассмотрела его однажды. И она всегда могла легко нарисовать его портрет, если бы только позволила себе.

Его лицо — до каждой морщинки.

Его тело — до каждой родинки.

Его руки — знакомые и родные.

Он весь — родной и близкий. Свой… Свой!

И теперь, как никогда раньше, важно узнать о неупущенном времени.

Его и без того потеряно много.

Она не жалеет, ничуть… но, оказавшись у края, видишь все иначе, и отрицать очевидное больше не имеет смысла. Теперь она готова начать сначала, без оглядки, с чистого листа. Больше не хочет быть одна… одна — устала, и не боится в том признаться ни себе, ни родителям, ни Глебу.

Отец, несомненно, прав, называя ее трусихой. Она ведь боялась, до одури боялась снова верить, мечтать, ждать, желать, надеяться. Потому что знала, как больно, когда теряешь — в одно мгновение, навсегда, безвозвратно. Сил смириться — нет, их хватает лишь нарастить панцирь, за которым можно спрятаться от непрекращающейся муки, и жить в собственном мире, никого в него не впуская.

И все же впустила. Глеба впустила. Долго не замечала, как много места он стал там занимать, и когда начала возвращаться не к себе… к нему. Но и остаться не могла. Не верила, что так бывает, а случилось. С ней случилось. Снова.

И не знала… Она не знала, кого теряет — Ивана, Глеба, себя. Отбрасывала все, чем жила последние два года, ломалась без панциря, задыхалась, гноилась заживо, загоняя себя в безысходность.

Пока не увидела его, упершимся ладонями в стекло. Всего и остается — сделать несколько шагов…

Ты к нему шла?..

Она шла к нему…

Не признаваясь в том себе, придумывая причины, не догадываясь — шла к нему, единственному мужчине, рядом с которым ее упорядоченная жизнь обретала давно забытые цвета, запахи, звуки.

А ведь была уверена, что никогда и не вспомнит…

Ксения прикрыла глаза. И ночник казался резким, если долго смотреть. Но как не смотреть? Сколько недель, дней, часов… Она не видела его, не слышала, не чувствовала. Жила наполовину… А сейчас? Сейчас, почти не ощущая собственного тела от обезболивающего, почти не ощущая себя — она жила. От его присутствия в единственном шаге, которого она не сможет сделать. От понимания — он здесь, с ней. Рядом. Как обещал задолго до этой ночи.

Но стоило ей смежить веки, как раздался шорох и едва слышный скрип стула. Ксения в то же мгновение распахнула глаза и взглянула на Глеба. Он просыпался, потирая лицо и расправляя плечи — спина, похоже, затекла окончательно. Чуть двинулся по стулу и наклонился вперед, опершись ладонями на колени. Потом бросил темный взгляд на нее, да так и замер, затаив дыхание.

Чтобы взять себя в руки, ему понадобилось видимое усилие. Но его хриплый после не самого лучшего сна голос прозвучал почти спокойно:

— Ты как?

— Нормально.

— Больно?

— Нет. Не знаю.

— А чего не спишь?

— А ты?

Будто шаги по тонкому-тонкому льду. Будто скольжение у самой кромки воды. Будто треплет на краю крыши под бурными порывами ветра. Не удержишься — сдует.

— У меня дежурство… — медленно проговорил он. Врал. Слишком очевидно врал, отчего сам поморщился и добавил: — Твоих домой отправил, они как зомби уже… Обещал присмотреть.

— Спасибо.

— Не за что. Хочешь чего-нибудь?

— Нет…

Вихрь миллиона мыслей разбился об это «нет».

Замер на губах, так никогда и не озвученный. Парамонов чуть кивнул, на мгновение прикрыв глаза. У него дома кактус собрался цвести. Он получил втык от главврача за беспощадность к своему организму. Не было дня, когда он мог бы жить, будто ничего не случилось. Все эти месяцы. Последние несколько суток — особенно.

— Ладно, — теперь голос его дрогнул, — ты все-таки отдыхай. Потом поговорим, ладно?

— Да, — попыталась она кивнуть.

Глеб улыбнулся. Ни к черту улыбка. Встал со стула, сделал тот самый единственный шаг от стула до кровати, стирая расстояние, разделявшее их, и сказал:

— Не буду мешать.

А потом быстро, чтобы не передумать, наклонился и коснулся ее запястья, прощаясь.

Он не успел отнять руку — Ксения обхватила слабыми пальцами его ладонь и выдохнула: