Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина. Страница 8
Тогда, на не совсем трезвую голову, Глебу все это казалось стройным и логичным. И делало самого себя в собственных глазах чуть ли не Доктором Стрэнджем. Когда же его разбудили пощечиной, от ореола супергероя не осталось и следа. А он сам был Машей. Ну, той самой, которая «кто сидел на моем стульчике, кто пил из моей чашки». Подстава. Видимо люди в форме так действовали на его подсознание. И похрену, что форма не полицейская.
И он всерьез не знал, на кого больше злится. На нее — за отсутствие ожидаемой реакции. Или на себя — за то, что ожидал этой самой реакции. Последнее, впрочем, тоже было вполне привычно. Самоистязанием он занимался последние полтора года.
А вот кефирчик в очередной раз сотворил чудо — в смысле ожиданий не подвел.
И потому к вечеру более-менее проспавшийся и очухавшийся Глеб Львович Парамонов в потертой кожаной куртке и не вполне бритый выползал из своей квартиры на первом этаже девятиэтажки с тем, чтобы отправиться на обожаемую работу. Рвение к труду — шажок на пути к великой цели. Вылезти из дерьма.
Но в это самое дерьмо его опустили в который раз — порога дома не перешагнул, а будто за шкирку в бочку окунули.
Клац — поворот ключа в дверном замке.
Клац — щелчок где-то в шее.
Клац — скрип металлической дверцы почтового ящика.
И негромкий шелест внутри. Конверт — Парамонов сто лет не получал бумажных писем. Парамонову вообще никто не писал. Некому было писать.
— Круто… — пробормотал он, узрев внутри конверта несколько банкнот с изображением Леси Украинки.
Клац.
И дошло.
Благодарность. Вместо нормального «спасибо». Или это и есть спасибо? Или «извините за утро».
Клац.
И он погасил в себе приступ подступающего бешенства. Знал, как это делается. Умел, практиковал. Иначе с отдельными индивидуумами рисковал просто не справиться. А ненависть к человечеству давно уже была им приобретена — почти профессиональный навык.
Теперь к общей какофонии добавились крайне негативные чувства к соседке со второго этажа. Всего лишь. Забить. Забыть. Идти на работу.
Смена в двадцать четыре часа притупляла и бешенство, и любые другие чувства. Их он просто отключал. Превращался в машину с фонендоскопом на шее — ходил, говорил, выдавал на-гора знания, необходимые на вызовах. Но не чувствовал. Ни бешенства, ни сожалений, ничего.
Переступал порог, переодевался, выдыхал в пересменку, когда вызовов было не очень много. Встретил Татьяну Ивановну — старую знакомую, с которой работал первые пару месяцев. Она смену сдавала. Махнула ему, кажется, тоже почти не имея на то сил. И ушла переодеваться. Домой. Спать. Возраст сказывался. Но губы, накрашенные красной помадой, всегда улыбались, хоть двенадцать часов в смене, хоть двадцать четыре.
Заглянул в аквариум. Расписался в документах. Ушел смотреть машину. В эту ночь он с новеньким шофером, имени не помнил. Петрусь заступает в восемь. До восьми еще продержаться. Илонка вечно опаздывает, а перед самым выездом звонок из аквариума оповестил: сегодня один, звезда смены заболела. В каком-то смысле он выдохнул — никто не станет жужжать под ухом. Хотя и трудно, когда один.
А потом с первым же вызовом понеслась душа в рай.
«112 на Касияна 11, 22. Головокружение, перестал разговаривать. Предположительно инсульт».
Это чтобы жизнь медом не казалась. Предыдущие две машины уехали со станции к пациентам с ОРВИ.
— Валера, семьдесят пять минут на все.
Да, Валера — новенький водила. Мальчишка, очень серьезный, лавирует в потоке автомобилей, не желающих пропускать. Умница.
На вызове действительно подтверждается инсульт. Дальше по инструкции. ЭКГ, катетер, таблетки, капельница. Поиск негров по соседним квартирам — больной мощная туша, и они с Валерчиком не потянут вдвоем. А бабуля, мать пациента, в состоянии только хныкать — чего с бабы взять?
И поездка в больницу — теперь окружающие машины вызывают тихое бешенство у Валеры, и он негромко матерится сквозь зубы. Светомузыка на крыше скорой нифига не помогает.
«112, Парамонов, ты там скоро? На Даценко вызов, вы, вроде, близко».
«Лен, ты? Полчаса дай».
«Поняла, отбой».
На Даценко отправляют другую бригаду.
А их маршрут — сдать недвижимость в приемник.
Потом начинается рутина — один за другим вызовы на гипертонию. 200 на 100.
«Прокапайте его чем-нибудь, ему на работу утром» — алкаш его диагноз. Такое только сцепив зубы. Парамонова колбасило от такого.
Старушка под восемьдесят — крепенькая, шумная, красная, как помидор. И туда же, давление.
Онкология. Эти вызовы Глеб не переносил органически. От них прорывалось то, что держал под замком. Эти тихие разговоры, испуг в глазах родственников, шепот: «Она утром даже в сад выходила, как же?» Так же. Обыкновенно. После такого тянуло курить и валить поскорее.
А потом мама звала обедать — Ленка со станции объявляла тридцать минут перерыва. И Валера радостно улыбался: «Так еще ничего, протянуть можно».
Но ночь не тянулась, бежала. Мчалась вперед, не оставляя ни сожалений, ни воспоминаний.
В восемь сменился водитель. Прискакал Петька и стало немного бодрее. Он застал Парамонова во время очередной пересменки спящим на диване. Тридцатиминутка на сон.
— Кофе! — объявил Петька, водрузив на столик перед Глебом стаканчик. — А вечером пивас!
Глеб открыл один глаз и криво усмехнулся.
— Не боишься, что Аня из дому выгонит за пивас с Парамоновым после прошлого раза?
В прошлый раз пивом не обошлось. Загул был конкретный, и Петькина жена уехала к родителям на неделю. Он потом долго ходил поклоны бить.
— Не выгонит! — почти шепотом с загадочным выражением на простецком лице важно сообщил водила. И тут же заорал: — Она в роддоме!
— Уже? — подхватился с дивана Глеб.
— Ага! Девка! Три сто! Мы понемногу, а то завтра ехать с утра.
— Поздравляю, ювелир! Ювелир усмехнулся и отпил кофе из своего стаканчика.
— Мне еще манеж собирать. Запретила, пока не родит. А хрен его, как оно делается.
— Рукожоп вульгарис. Вот вечером под пиво и сообразим.
Вечером под пиво они много чего сообразили. После двадцатичетырехчасовой смены мозг взрывался цветными пятнами, расплывающимися перед глазами. Алкоголь даже в незначительных количествах это дело порядком усугублял, а мысли неслись, не цепляясь одна за другую, но залетая в голову с одной стороны — и вылетая из другой.
Конец смены был ознаменован кишечным отравлением с температурой у ребенка. Настаивали на госпитализации, родители были против. Мать — сущая мегера. Нахрена скорую вызывали: дайте ему чего-нибудь, чтобы температуру сбить!
— Мегера! — восклицал Петька, устроившись на полу будущей детской с отверткой в руках и поставив рядом с собой пиво. — Ну правда, уже четыре раза звонила, проверяет, дома ли! Мегера натуральная!
— Баба как баба, — отмахивался Глеб, листая — внимание! — инструкцию к манежу. — Похлеще мегеры бывают.
Вспомнилась вчерашняя. Будто вечность назад. Худющая, глаза сверкают, и странно теплый цвет волос. Не русый, не светлый, не рыжий. Каштановый, что ли?
«Имбирный водопроводчик».
В кармане джинсов все еще поскрипывал конверт с деньгами вместо спасибо.
— Может, на Свету перекинется — успокоится немного? Все-таки гормоны.
— Света — это назвали?
— Не, еще не… Ане не нравится. Она типа думает.
— Кому что вообще нравится? — мрачно подтвердил Парамонов и отхлебнул из бутылки пива. Устранил течь. Сделал какой-никакой ремонт труб. Хату сторожил. Вспомнил на свою голову. И отмахиваясь от зудящего, злого воспоминания, снова посмотрел на Петьку: — А покрепче ничего нет?
— Чтоб ты мне прям тут уснул? Не-е-е-е, я-то не против. Да и забирать из роддома послезавтра только. Но манеж-то сегодня собрать надо, завтра теща явится контролировать.
— Ладно, лесом, — усмехнулся Глеб.
«Похмелишься».
И совала так, с гадливостью. Может, из тех же побуждений и в почтовый ящик швырнула — взяла на себя труд отблагодарить. Сколько там? Пробухать все нахрен?