Дурная кровь (СИ) - Тараторина Даха. Страница 62

Колдунья дослушивать не стала:

— Верд хороший мальчик, он меня не подведёт. Ой, Ранн, милый, неужто ты взволновался? Ну что ты! — накинув одеяло на плечи подобно мантии, она сбежала с постамента, помогла старому слуге подняться: — Ты же не думал, что я стану тебя наказывать за это? Ну что я, изверг какой?

— Что вы, госпожа! — вытянулись стрункой оба воина. — Вы милостивы и добры.

— И прекрасна ещё, — скромно добавила колдунья.

— Прекрасней небесного светила! — подтвердил опытный Ранн. Ему вдруг, как и молодому трусливому Лайо, захотелось оказаться как можно дальше от этой красивой, улыбчивой и невероятно страшной женщины. Ровно зимняя ночь: заворожит, укроет, укутает теплом… А наутро уже не проснёшься, так и останешься навечно в белой перине, скрючившись в три погибели.

— Ох, хитрецы! — погрозила им колдунья, возвращаясь на место. Поджала ноги, укрылась поуютнее и достала из-под трона завёрнутый в полотенце пирог с красной смородой. Огляделась в поисках ножа али ложки, не нашла и, пожав плечами, колупнула пальцем из самой серёдки, с наслаждением зачёрпывая алое месиво и отправляя в рот. — Если это единственное, что пошло не так, жить можно, — уста её заалели, да не призывно, а точно кровь вытекала из раскушенных ягод. — Ну опоздали и опоздали. Верд ни разу меня не подводил.

Лайо шумно икнул, привлекая к себе нежеланное внимание. Колдунья сощурилась и уточнила, медленно облизывая красные губы:

— Это же единственное, что у нас случилось, верно, мальчики?

И кто его за язык тянул! Учила матушка не лезть, куда не просят… Да только она же учила сразу сознаваться, ежели где опростоволосился.

— Дарая пропала, — не узнавая собственного голоса, сознался юный наивный охотник. — Сказывают, её солдаты увели. Утром вернулся Ламард, которого отправили за ней: дом Хоря разрушен, соседи видели королевский отряд…

Узкая ладонь шлёпнула по серёдке пирога, смяла податливую начинку — в стороны брызнул рубиновый сок.

— Приведите его ко мне.

— Я схожу!

— Я схожу! — хором вызвались оба охотника.

— Ранн, — одёрнула колдунья.

— Слушаюсь, госпожа, — глухо, бесцветно отозвался тот. Что ж, он прожил долгую интересную жизнь. Жаль, некому рассказать о ней.

— Приведи мне Ламарда, — с полминуты мужчины не двигались. Один не верил в своё счастье, второй — просто не верил. — Ранн, — поторопила женщина, медленно вытирая руки об одеяло и переплетая плотнее косу, чтобы не мешалась. С нажимом повторила: — Иди.

Охотник вдохнул, но не сказал ничего. А что тут скажешь? Положил руку на плечо юного, наивного невезучего парня, ободряюще сжал, и торопливо вышел, избегая ловить растерянный обиженный взгляд.

Уже снаружи комнаты, что колдунья звала не иначе как тронный зал, он сильно зажмурился, до боли, до мушек перед глазами потёр лицо. Такой молодой и такой глупый…

Госпожа не всегда угадывала со слугами: у некоторых всё же оставался кто-то, кого они любили в этом мире. Кто-то, кроме госпожи. Лайо всё ещё любил матушку, хоть та и молилась втихаря о скорейшей смерти чахоточного сына; любил сестёр, что вешались ему на шею, когда юный охотник приезжал в гости с гостинцами; отца вот только у Лайо не было — давненько уже отправился к Богам. Глупый, глупый мальчишка…. Последнее, что нужно было ему в этой жизни — встреча с сумасшедшей колдуньей. Лучше бы Боги освободили его через хворь!

Ранн прижался ухом к двери, хоть и знал, что толстое дерево проглотит все звуки, погладил шершавые холодные доски.

Прощай, юнец. Жаль, что тебе не довелось услышать хоть малую толику историй живучего пса.

Колдунья вывернулась из одеяла, скинула валенки, упираясь мысками в пятки, и подошла к трясущемуся пареньку.

— Ну-ну, мальчик мой, неужто ты напуган? — удивилась она, обнимая, утешая его, перебирая льняные кудри. Так она успокаивала, гладила его, когда умирающий, истощённый болезнью, Лайо лежал в материнском доме и уже не отличал родных от чужих. — Ты же не думаешь, что матушка обидит тебя? Я люблю всех вас, всех — как родных.

Он знал, что нужно отвечать. Как знал и то, что уже не переступит порога тронного зала. Зубы стучали, а слёзы текли по щекам, не слушаясь, не давая мальчишке хоть ненадолго притвориться мужчиной.

— Я знаю, госпожа, — прозвучал высокий дрожащий голос.

— Ну-ну, разве госпожа? Вспомни, как звал меня раньше!

Редкие капли превратились в сплошные мокрые потоки. Лайо прикрыл глаза, но и сквозь веки видел синие искры, сплетающиеся в невесомую патину, окутывающую, проникающую под кожу, ядовитыми змеями заползающую в уши, в ноздри… Паутина пульсировала, в нетерпении дрожала, как живая, готовая глотать и пить.

— Я знаю, матушка Кара, — прошептал юный глупый охотник, уже не чувствуя голодной плети, ныряющей ему в глотку.

После знакомства с уважаемыми бандитами низкорослый конёк Верда неожиданно подрос и сменил цвет. Вместо деревенского тяжеловоза наёмнику вручили статного жеребца в яблоках, ко всем своим весомым и часто демонстрируемым достоинствам ещё и оснащённого дорогущей сбруей, которая пришлась бы к месту разве что на параде.

— И на кой он мне? — хмуро шлёпнул любопытную морду мужчина. — Он же на каждый забор запрыгнуть норовит!

— Зато красавец какой! Ножки изящные, копытца что камни драгоценные! — судя по восторгам, с которыми Вран пытался впарить дорогим гостям скакуна, он и сам не мог придумать, куда бы пристроить осеменителя.

— А розы в зубах он, часом, не носит?

— А ты дарёному коню в зубы-то не смотри, — хозяйственный Санторий сгрёб поводья, ловко избегая попыток жеребца пристроиться сзади хоть к кому, коль скоро достойных кобыл в зоне видимости не обнаружилось, — продадим.

— Ага, рядом на рынке встанем: жеребец неезженый, только слегка поколоченный! Где Каурка моя?

Слегка поколоченная ремнём Талла хмуро покосилась на наёмника и соболезнующе — на коня. Но встревать не стала. Весьма вероятно, что из-за плотно завязанного рта и стянутых за спиной запястий. Но это не точно.

Каурку между тем и правда привели. Вычищенную, сытую, кокетливо отворачивающуюся от подозрительно ласкового конюха. Только что ромашки за ухом не хватало. Жеребец, не будь дурак, сразу всхрапнул, встал на дыбы и попытался сделать своё жеребцовое дело, но Верд бдительно охранял невинность своей кобылицы. Незаметно проверив, не слишком ли туго связана колдунья, он подтолкнул девушку:

— Ну садись, что встала?

— М-м-м, м м-м!

— В седло, говорю, садись!

Девушка упрямо вздёрнула нос. Охотник рыкнул, но таки попытался подсадить: сжал талию, приподнял… Вреднючая колдунья принялась брыкаться, едва не заставив наёмника, поскользнувшись, упасть навзничь.

Вран благоразумно смылся, пока ещё каких претензий не предъявили, не преминув утащить с собой и недарёного коня: пригодится. Санни тоскливо проводил красавца… жеребца, а не Врана, взглядом, но окликать не стал, оставшись верным Кляче.

— Так мне вас, может, уже за городом подождать? — предложил служитель, пока милые бранились-тешились.

Ему Верд не ответил, а вот девчонке захотел сказать пару ласковых.

— Садись! — вместо всех слов, что рвались из горла, потребовал он.

— М! — сквозь кляп обругала его колдунья.

— Да чтоб тебя! — Верд сдёрнул повязку вниз. — Чего?

Талла подвигала нижней челюстью, проверяя, не вывихнула ли от усердия, высунула и снова спрятала язык и, украдкой потерев ягодицы, повторила:

— Спасибо, я пешком.

На это наёмник ответа не нашёл. Вернул на место повязку, перекинул девку через плечо и кинул животом на седло. Сам устроился рядом и, не удержавшись, похлопал по выпяченной попке. Колдунья только возмущённо дрыгнулась, но, начав сползать, тут же успокоилась.

Видно, хорошо Вран напугался. Бандит не только безропотно отдал дурную, но ещё накормил-напоил важных гостей. Не преминувший воспользоваться оказией Санторий полусонно чмокал губами, вспоминая встречу с жареной уткой, как свидание с любимой.