Агенство БАМС (СИ) - Блэк Тати. Страница 15

Сегодняшний вечер, по всей видимости, должен был доконать Петра Ивановича. Иначе объяснить все то, что произошло впоследствии, Шульц не мог. Он смотрел на то, как шевелятся соблазнительные уста Оболенской, но толком не мог разобрать ничего из того, что они произносили. Осознал лишь, что даже если бы Настасья Павловна была замужем, то все равно забралась к нему под лодку, где он любил иметь развлечения с другими девицами, коим точно так же, как и Оболенской, сии удовольствия были более приятственны, чем светские условности. Или Настасья Павловна имела ввиду не это? И самое главное — как же она была не замужем, если ейный папенька менее часа назад сообщил ему прямо противоположное?

Шульц закрыл глаза и потряс головою, как выходящая из воды собака. Право слово, так и умом тронуться недолго! Что же за напасть такая приключилась с ним и Оболенской, коли они не могли друг друга понять в простой, казалось бы, беседе.

Но не успел лейб-квор обратить внимание Настасьи Павловны на это недоразумение, как рядом с ними нарисовалась новая головная боль Шульца. Анис Виссарионович, сияя, что твой самовар, начищенный до блеска, сообщил Петру Ивановичу, что… Нет, в это лейб-квор решительно отказывался верить!

Каким образом — а главное, зачем? — Фучик утаил от него, что он приходится родичем Оболенскому, Шульц не знал и знать не хотел. Слишком многое свалилось на голову несчастного Петра Ивановича нынче вечером, и чувствовал он себя теперь словно зерно, попавшее в неумолимые жернова.

Он уже было собрался откланяться, на этот раз окончательно, когда шум в саду и возникшая следом из кустов фигура мужчины, в котором Шульц без особого труда узнал графа Ковалевского, понудили его остаться покамест на балу. Его Сиятельство бежал быстро, выдавая тем самым тягу к занятиям утренним — а возможно, и не только — бегом. Но, не уступая графу в проворстве, преследователь Ковалевского — металлическое пианино, с коим Шульц уже успел свести знакомство — несся следом за ним.

— Батюшки-светы! — возопил Фучик, бросаясь в бальную залу, куда как раз проследовали граф с музыкальным инструментом. — Петя, спаси-помоги!

Вероятно, Анис Виссарионович спутал Шульца с Созидателем, когда так неосторожно обратился к нему за помощью, но это было не столь важно. Помчавшись следом за фельдмейстером, Петр Иванович отвлекся, наконец, от беседы с Оболенской, принесшей ему немало неприятных минут. Добежав до пианино, принявшееся гонять графа по кругу, в центре которого сгрудились толпой танцевавшие до сей поры гости, Шульц изящным прыжком оседлал инструмент, но понял, что действовал необдуманно. Крышка пианино то и дело приоткрывалась, поверхность была скользкой и гладкой.

«Распластаюсь на полу того и гляди, вот и вся недолга», — мрачно подумалось Шульцу, когда музыкальный инструмент пошел на третий круг.

Наконец ему удалось нащупать выступ, за который он и ухватился, так и продолжая подпрыгивать на крышке пианино от каждого движения ног последнего. Он видел, как наперерез им бросается Оболенская, как она встает меж ними и Ковалевским, раскинув руки, но к стыду своему, не мог ни крикнуть ей, чтобы она не творила глупостей, ни остановить чудовищный механизм, будто сноровистую кобылу.

— Моцарт, остановись! — выкрикнула Настасья Павловна, и инструмент, на удивление, послушался. Эффектно остановившись возле Оболенской и Аниса Виссарионовича, что беспрестанно отирал пот со лба батистовым платком, Шульц спрыгнул наконец с пианино и, переведя дух, задал возмутительно неуместный вопрос:

— Что же вы, господин фельдмейстер, скрывали от меня ваше родство с Павлом Андреевичем Оболенским? Право слово, стольких конфузов можно было бы избежать, кабы я о нем знал…

— Я? — изумился Фучик, забыв от удивления убрать платок со лба, оставшийся висеть там, как белый флаг капитуляции, — Петя, голубчик, да тебя, верно, так умотало это… это… — он махнул рукой в сторону пианино, которое в ответ тут же угрожающе хлопнуло крышкой и Настасья Павловна поспешила вмешаться:

— Его зовут Моцарт, — спокойно подсказала она, — и, прошу заметить, дядюшка, он не любит к себе неуважения.

После этих ее слов пианино повернулось к Фучику задом, и, выпустив взамен крепких медных ног, на которых гоняло графа, курьи ножки в розовых тапочках, прошагало за спину Настасьи Павловны, с гордо вздернутой крышкой.

Даже не глядя на Петра Ивановича и не желая более выяснять, почему тот так настаивал на своем убеждении в ее замужестве, как не желая знать и то, что вообще господин лейб-квор сегодня пил, если ему чудились такие странные вещи, как родство Фучика и Павла Андреевича, Оболенская повернулась к Анису Виссарионовичу и сказала:

— Позвольте удалиться, дядюшка. Я слишком устала, чтобы присутствовать при выяснении вашей тайной родословной.

Клавиши Моцарта зашевелились, наигрывая каватину «Se vuol ballare, Signor Contino» из оперы «Женитьба Фигаро», что по мнению разумного, и, по всей видимости не лишенного юмора инструмента, надо полагать, весьма подходило к ситуации и служило приятным напоминанием о вечерней пробежке графа Ковалевского. Однако звук, который издавали металлические клавиши, был столь глухим и царапающим слух, что не выдержала даже привычная к подобному Настасья Павловна.

— Довольно, — строго сказала Оболенская и звук прекратился, но на смену ему пришел другой. То был возмущенно шипевший вышеупомянутый граф, о присутствии которого все успели благополучно забыть.

— Я требую объяснений, — заявил, поправляя шейный платок, Ковалевский.

Что-то едва заметно блеснуло при этом движении на его руке и Настасья Павловна инстинктивно потянулась к этому блеску, коснувшись ребра ладони Ковалевского кончиками пальцев. Где раньше она видела подобные крупицы отливающего бледным золотом порошка? Святые угодники, ну конечно же!

— Я тоже… — неосторожно пробормотала Оболенская и тут же осеклась, осознав, что забылась. Если вдруг ее подозрения были верны, озвучивать их было бы далеко не лучшей идеей. Как жаль, что она не может поделиться своей находкой с Петром Ивановичем! Как жаль, что он, стоящий от нее всего лишь в паре-тройке шагов, кажется сейчас таким далеким… а может, все это и к лучшему. Она получила прекрасный урок того, насколько вредно бывает увлечение мужчиной для душевного здоровья и для дела, и хорошенько его усвоит.

К счастью для Настасьи Павловны, Его Сиятельство не обратил никакого внимания на ее странную реплику, полностью сосредоточившись на неосторожном движении Оболенской, которое было расценено им за добрый для себя знак.

— Я знал, что вы передумаете, Настасья Павловна! — просиял граф, мгновенно забывая о том, что меньше минуты тому назад требовал каких-то объяснений. — Ах, ma cherie, вы, однако, вынудили меня изрядно поволноваться! — улыбнулся он, поймав руку Оболенской и поднося ее к губам. Она хотела было осадить его, но вздох облегчения, вырвавшийся из груди Аниса Виссарионовича, от силы которого вспорхнул вверх белой птичкой так и висящий на лбу фельдмейстера платок, заставил Настасью Павловну сдержаться. Ни к чему сейчас было усугублять недовольство Ковалевского.

— Прошу меня извинить, но теперь я вас покидаю, господа, — только и сказала Оболенская, осторожно отнимая у графа свою руку и, царственно кивнув мужчинам на прощание, повернулась к лестнице. Следом за ней потопал Моцарт, а за Моцартом, на безопасном расстоянии — упорный Ковалевский, провозгласив: «Я вас провожу, Настасья Павловна!»

Когда Фучик и Петр Иванович остались одни, ежели не считать изумленных всем произошедшим гостей, фельдмейстер подобрал с полу свой платок и вернулся к прерванному разговору:

— Так что ты там, Петя, голубчик, говорил про мое родство с Павлом Андреевичем Оболенским? Тут, должно быть, какая-то путаница. Наша семья имеет связи только с Оболенским Алексеем Михайловичем, ныне покойным супругом Настеньки. И о каких таких конфузах ты толкуешь, позволь узнать? — вопросил Анис Виссарионович, с подозрением прищурившись, точно гончая, напавшая на след.