Агенство БАМС (СИ) - Блэк Тати. Страница 14

— Извиниться? — словно не расслышав Настасью Павловну должным образом, переспросил Шульц. — Извиниться, милая моя, я могу только за то, что принял вас за другую. За деву юную, неопытную и в некоем роде невинную. За это я готов извиниться, за все же остальное — увольте!

От услышанного глаза Настасьи Павловны распахнулись шире, выдавая владевшее ею неверие. Подумать только! Она воображала, что тесно прижимающий ее к себе человек — лучший из мужчин, но оказалось, что странный дурман, оплетающий Оболенскую в его присутствии, свидетельствовал скорее об обратном. Интересно, скольких дам господин лейб-квор обольстил до нее, а затем низверг своим презрением с небес на землю? Скольким еще поэтично поведывал про возлежания под лодкой и горение всем телом, а затем заявлял, что они недостаточно хороши для интимных сношений? И Настасье было сейчас совсем неважно, что она сама навязалась Петру Ивановичу в компанию; как не было у нее больше желания прояснять, отчего так упорствует Шульц в своем заблуждении относительно нее; и что еще ужаснее — в один миг было забыто ею вверенное ей важное поручение под действием ослепляющего гнева.

А гневаться Настасья Павловна считала себя вправе. Господин лейб-квор сам, исключительно по собственной инициативе, принял ее за другую и не имел никакого повода теперь жестоко оскорблять ее. Особенно касаясь таких деликатных тем, как…

— Вы могли бы и не напоминать мне о моем возрасте! — возмутилась Оболенская вслух, смеряя Шульца горящим от негодования взглядом и добавила уже чуть тише:

— Как жаль, что я ошиблась в вас, не милый и не мой господин Шульц! — в голосе Настасьи Павловны проскользнула горечь, сменившаяся затем холодом: — А теперь, будьте любезны, отпустите меня, раз не желаете осознавать своих ошибок. А то, неровен час, запачкаетесь о не юную и не невинную деву, с которой не желаете иметь интимных сношений!

— Я не желаю? — не успев подумать о последствиях произнесенной фразы буквально вскричал Шульц, угрожая тем самым привлечь к себе внимание, которое было весьма некстати. — Разве я говорил вам подобное?

В голове Петра Ивановича властвовал туман, тот самый, сродни шулербургскому смогу, что устилал улицы, парки и аллеи города, стоило только наступить сумеркам. Иначе как можно было объяснить то, что он все еще вжимал Настасью Павловну в себя, рискуя нарваться на дуэль от ее супружника? И как можно было продолжать слушать весьма дерзкие речи Оболенской, внимать им и — мгновением позднее — подбирать в голове ответ?

— О каких ошибках, извольте полюбопытствовать, вы толкуете, Настасья Павловна? Ежели вы и водили меня за нос, когда прыгнули ко мне под лодку и притворились свободною девицей, то ошибиться в этом случае мог каждый!

Лейб-квор не стал добавлять, что умозаключения об Оболенской в этом случае он делал самолично, что и привело его сейчас к этой возмутительной позиции относительно чужой супруги, но и остановиться уже не мог.

— Так вот, что я имею вам сказать, милая, но, увы, не моя, Настасья Павловна. — Петр Иванович помедлил, но лишь долю секунды, после чего проговорил: — Запачкаться о вас я не боюсь, тем паче, что вы чище многих дам, коих я знавал до вас. И мне бесконечно жаль, что судьба свела нас при таких обстоятельствах, когда вы уже отданы другому, а я ничего не могу с этим поделать. Но знайте же, те дни, что мы провели с вами наедине, отныне будут вспоминаться мною, как самые прекрасные из дней моей никчемной жизни. И пусть извиняться пред вами я все так же не собираюсь, простите это вашему покорному слуге.

Шульц все же сделал над собою усилие — разжал руки и отступил на шаг, а следом — для верности — на второй. Коротко кивнув Оболенской, лейб-квор добавил, желая, чтобы Настасья Павловна сказала «нет»:

— А теперь разрешите откланяться. Дела.

— Прыгнула к вам под лодку! — ахнула Настасья Павловна от охватившего ее возмущения, настолько сильного, что отрицание господина лейб-квора относительно его нежелания иметь с ней сношений тут же вылетело из ее головы. — А вы, Петр Иванович, стало быть, настолько обрадовались моей компании, что даже не поинтересовались тем, что вменяете мне теперь в притворство! Хотя вам, должно быть, не привыкать развлекаться с девицами под лодкой! — выпалив все это и выпустив тем самым свою досаду, Оболенская наконец смогла осознать то, что Шульц сказал после.

Отдана другому? Да, была отдана, это верно, да вот только Алексей Михайлович брать ее не пожелал. И что же теперь получалось? Неужто Петр Иванович всячески намекал на то, что раз она была замужем и, по его мнению, уже не невинна и не юна, то для него, простого, между прочим, агента сыска, является уже не столь привлекательной? Или как понимать его речи о том, что он ничего не может поделать с тем, что она отдана другому? Настасья Павловна мысленно вернулась к началу их странной беседы и наконец поняла, что Шульц, по всей видимости, считает ее и теперь замужней дамой. А себя — человеком настолько принципиальным, что не станет заводить связей с несвободной женщиной. Осознание чудовищной ошибки, что произошла между ними по непонятной Настасье причине, однако, не принесло ей большого облегчения. Только стало отчего-то вдруг неожиданно горько при мысли, что Шульц так просто отказался бы от нее, будь она до сих пор скована цепями своего несчастливого брака. И хотя препятствия этого меж ними не существовало, Оболенская не могла побороть непонятного разочарования, поселившегося в душе.

— Вот что я скажу вам в ответ, Петр Иванович, — проговорила Настасья спокойно, отступая, в свою очередь, на два шага назад, — не знаю, кто посеял в вашей голове порочащие меня мысли о том, что я-де, будучи якобы замужней женщиной, прыгаю к посторонним мужчинам под лодку, но утверждение сие является гнусной клеветой. Однако не буду отрицать того факта, дорогой-не мой Петр Иванович, что я испорчена, должно быть, настолько, что, будь дражайший мой супруг Алексей Михайлович жив — и тогда бы, да, Петр Иванович, и тогда бы я все равно прыгнула к вам под лодку! И мне, не скрою, очень жаль, что для вас гораздо важнее светские условности, чем мои к вам — исключительно гипотетические — чувства. Теперь же вы вольны идти, куда пожелаете.

Проговорив все это, Настасья Павловна уже собиралась было проследовать мимо Петра Ивановича к лестнице на второй этаж, как вдруг рядом с ними оказался любезный дядюшка Анис Виссарионович, коего тут только и не доставало.

— Настенька, а что же ты не попросила меня познакомить тебя с Петром Ивановичем? — вопросил Фучик, погрозив Оболенской пальцем — так, словно журил несмышленое дитя — и жест этот в Настасье Павловне вызвал отчего-то сильную досаду. Ей сейчас совсем не желалось притворяться перед Анисом Виссарионовичем, да и общество Шульца стало совсем в тягость от того, что она уже успела пожалеть о том, что только что ему наговорила. — Но вы, я вижу, и сами управились, — довольно заключил тем временем дядюшка, потирая руки. — Хороша моя племянница, а, Петя? — повернулся Фучик к Шульцу и заговорщически тому подмигнул.

— Дядюшка! — в который раз за сегодняшний вечер возмутилась Настасья Павловна и хотела уже было наконец удалиться, оставив мужчин обсуждать ее персону без ее непосредственного участия, как внимание ее привлек неожиданный шум в саду. Обернувшись к двери на веранду, сквозь стеклянные створки ее Настасья Павловна увидела несущееся со всех ног прямо по дядюшкиным клумбам металлическое пианино, в усердии погони выпускающее в воздух облачка пара, а аккурат перед ним — улепетывающего что есть мочи Ковалевского. Когда Моцарт почти уже настиг несчастного, крышка бездонного чрева его приподнялась и оттуда вытянулся металлический язык, во мгновение ока нависнув над несчастным графом и грозя поглотить его в ту же секунду, но не тут-то было. Замерев от ужаса, Оболенская наблюдала за тем, как Ковалевский, извернувшись, кинулся к соседней двери веранды, и тут же следом за ним в помещение протиснулся и Моцарт, и, размахивая на бегу языком, помчался по бальной зале следом за своей жертвой на глазах у всех гостей.