52 Гц (СИ) - Фальк Макс. Страница 119

Они распределились по залу максимально далеко друг от друга. Майкл устроился, сунул ноги под кресло впереди. Перекрестился бы еще, если бы думал, что поможет. Переждал чужие трейлеры. Глубоко вздохнул, когда началось.

Когда камера поплыла вверх по сапогам, заляпанным грязью, он с шумным выдохом сунул в рот горсть соленого попкорна, зажмурился — но заставил себя открыть глаза. И увидел Эрика. Сразу. Не себя — его. Все, что он делал — они делали — на протяжении нескольких месяцев, ожило, задышало и обрело плоть. Майкл помнил, как они это снимали, помнил, как сам отсматривал рабочие дубли — но вот так, на экране, смонтированное в единую ленту, оно выглядело совершенно иначе.

Ощущение было даже немного жутким. Когда он смотрел в глаза Эрика, он не видел себя. Его там просто не было. Там был Эрик. Там, за этими глазами, был другой человек, другой мир, другая вселенная. Он ни на миг не узнавал себя. Отчасти это даже пугало — видеть, что в твоем теле, с твоим лицом, расхаживает другой человек. Майкл смотрел во все глаза и с удивлением обнаруживал, что не помнит части сцен, каких-то деталей. Не помнит, почему там, за столом с Терренсом и семьей, на ужине в честь приезда хозяина поместья, он переглядывается с Мойрин и раздраженно качает вилку в пальцах — он просто не помнил, что делал так. Он слышал свои слова, будто впервые. Внутренне вздрагивал, когда Эрик, бросив спокойный тон, вдруг взвивался на пустом месте. Видел едва заметную дрожь, пробегавшую по его лицу. Видел взгляд — абсолютно чужой, незнакомый. Будто что-то влезло в него и поселилось в нем, и живет и дышит через него. У него мурашки пробегали по рукам каждый раз, когда он замечал это.

Напряжение между Эриком и Терренсом росло с первой же минуты знакомства, вылившись наконец в сцену на маяке — страстную и очень злую. Питер был бесподобен. Напуганный, оглушенный, жадный одновременно. Он вкладывал себя целиком и выворачивался наизнанку — глядя на него, Майкл бы сам усомнился, что тот играет, а не чувствует все, что творилось там на экране. Они все были настолько живыми, настолько естественными, что Майклу все время мерещилась какая-то мистика — они не играли, они просто были там, они просто скатались на пару месяцев в прошлое и засняли то, что произошло. Одна маленькая история во времена большой трагедии. История, которая не могла кончиться хорошо. Любовь во время войны — любовь ли? Что их связывало друг с другом? Как, из чего родились их решения — те, последние?..

У Питера с пистолетом было жесткое, решительное лицо — будто в какой-то момент он и правда одолжил у Эрика его непреклонность. У Эрика в глазах был огонь, ужас — и жажда, когда Терренс хлестнул его по лицу лошадиным стеком. Майкл помнил этот удар — Питер врезал всерьез, от души, синяк потом пару дней пришлось прятать за гримом.

Он знал, чем все кончится — и все равно, кажется, не дышал, когда заполыхало поместье. И когда Эрик, оглядываясь в последний раз, понимал, что больше никогда не увидит ни этого неба, ни этой земли.

Потом он сидел, глядя на титры. Пропустил мимо глаз свое имя, Питера, режиссера. Дождался, пока появится Джеймс. Их имена были далеко друг от друга, — но ближе сейчас, чем они сами.

Джеймс не ответил ни на первое, ни на второе сообщение. Звонить Майкл не решился, но поговорить было нужно. У него мелькнула безумная мысль позвонить Винсенту — но он решил, что это будет уже чересчур. Несмотря на то, что у него не было намерения встретиться с Джеймсом, чтобы вымолить у него пару новых встреч, разговаривать об этом с Винсентом казалось ему то ли верхом цинизма, то ли той вершиной цивилизованных коммуникаций, до которой ему было не доползти.

Поэтому он решил приехать.

И извиниться лично.

Сказать, что бы неправ. Сказать, что они сделали невероятный фильм. Поздравить, нормально уже, с полученным «Оскаром». Сгладить это муторное впечатление, которое у него оставалось от их последнего разговора. Может, Джеймс его и не простит. Но Майкл понимал, что должен ему что-то сказать, даже предполагая, что говорить придется через закрытую дверь. Все равно надо было сказать, что он сожалеет. Даже если это ничего не изменит.

И он улетел в Париж.

В квартире на улице Розье ему никто не открыл. Внутри тоже было тихо. Майкл уселся под дверью, прислонился к ней головой, намереваясь дождаться Джеймса. Он сидел на полу, привалившись к двери, и курил. Он был готов провести здесь неделю, месяц. Но ожидание закончилось гораздо раньше.

Винсента он узнал по шагам, но не сдвинулся с места. Тот остановился рядом, позвал:

— Майкл.

Голос у него был усталый. Майкл даже испытал к нему что-то вроде сочувствия. Винсент, наверное, надеялся, что избавился от него окончательно — но смотри-ка, опять этот мудак сидит под дверью, караулит твоего мужа.

Майкл раскрыл глаза и молча посмотрел на него снизу вверх. Он сейчас не испытывал к Винсенту ни ненависти, ни злости. Только зависть.

— Джеймс на Луаре, — сказал Винсент, сунув руки в карманы легкого пальто. Красивый кашемировый шарф крупными складками лежал на его шее. — Его здесь нет.

— Мне надо поговорить с ним, — сказал Майкл, не поднимаясь. Он сидел, загораживая Винсенту дверь, но тот почему-то не торопился возмущаться ни этим фактом, ни наглостью заявления.

Он только покивал, подняв брови, будто мысленно с чем-то соглашался. Взгляд у него был рассеянным.

— Ну, раз так, — задумчиво сказал он, и достал из кармана связку ключей, — давай мы с тобой тоже поговорим. Хочешь выпить?..

— А ты предлагаешь?.. — почти мирно спросил Майкл, поднимаясь на ноги.

Винсент неопределенно пожал плечами, мол, у меня нет выбора. Когда Майкл посторонился, отпер замок и шагнул вглубь квартиры, оставив створку двери открытой, явно приглашая Майкла зайти.

— Прошло больше года. А он все еще не может определиться, — спокойным тоном сказал Винсент, разматывая шарф. — Нам нужно ему помочь. Решить, что с этим сделать.

— Что с этим можно сделать? — заторможено спросил Майкл, ошарашенный таким прямым ходом. Что значит — «он все еще не может определиться»? Определился же вроде? Нет?..

Винсент покосился на него, смерил глазами с головы до ног. Хмыкнул.

— Я вижу только один вариант, — сказал он и ушел в комнаты. — Вино?.. Коньяк?.. — громко спросил он оттуда.

— Какой вариант?.. — спросил Майкл, следуя за ним.

Винсент развернулся к нему от винного шкафа с бутылкой в руке.

— «Шато Сен-Патрис-сюр-Луар». Наше маленькое семейное хобби. Садись, — он кивком указал на диван. — Поговорим.

Глава 32

Майкл никогда не разбирался в вине. Как-то все не складывалось разобраться. Он мог сделать сложное выражение лица, которое при желании читалось, как «впечатленное вежливое одобрение» или «сдержанное недоуменное отвращение», оставляя трактовку в ту или иную сторону на совести наблюдателя. Но по-настоящему отличить хорошее вино от плохого он не мог никогда. Да и вообще не был ни знатоком вина, ни знатоком алкоголя. Пил, что пилось. И все.

«Шато-Сюр-Пюр-Мюр», предложенное Винсентом, пошло у него так же, как и дешевое калифорнийское из картонной коробки. Знаток, может быть, распознал бы в нем редчайший сорт винограда, удобренный розами, с оттенками цитрусов, эвкалипта и баклажана (Майкл на подобных перечислениях всегда мгновенно отключался, для него не было лучшего снотворного, чем кулинарная книга) — Майкл на вкус распознал только то, что вино красное, а не белое. Но это он мог определить и на глаз. На вкус он определял, что оно, вроде как, ничего. Но для него все было «ничего», если не отдавало керосином.

Майкл сидел, гоняя тонкую ножку бокала в пальцах, глядя, как вино плещется по стенкам туда-сюда рубиновым водоворотом. В квартире было тихо. До окон едва-едва долетал гомон туристов, наводнивших Париж в самом начале лета. Это был даже отчасти приятный гул — словно белый шум, из которого изредка вырывались выкрики на незнакомых языках, будто резкие голоса чаек над прибоем. Майкл сидел, слушал. Теплый ветер колыхал тонкие белые занавеси. На широких подоконниках стояли керамические горшки с цветами. Белые, бирюзовые, красные, в горошек — всякие. За подоконником цвела герань. Майкл отвлеченно думал, кто ухаживает за этим садом. Джеймс? Вряд ли. Винсент, наверное. Его легко было представить за пересаживанием какой-нибудь бегонии или пуансетии из горшка в горшок. Наверное, раскладывает на кухонном столе газеты, чтобы не пачкать землей, надевает очки, аккуратно вытряхивает из горшка комель, оплетенный белыми корнями. Может, даже разговаривает с ним, типа, ты мой хороший, разросся-то как, вымахал. Великан. А Джеймс крутится рядом, заглядывает через плечо, как кот, наблюдает — но руки не тянет — не любит грязь.